Екатерина Лесина - Проклятие двух Мадонн
Настасья помнила. Шутить – это когда весело и все вокруг смеются.
– Над Дмитрием пошутим… будет весело. Ты только делай, как я скажу, хорошо?
– Дмитрий злой.
– Злой, – согласилась Лизонька. – А пошутим, и будет добрый. Ты же хочешь, чтобы он добрым стал?
Настасья хотела. Когда Дмитрий добрый, он платья привозит, а порой и сказки рассказывает, про звезды и ангелов, и совсем не сердится, если Настасья не понимает… да, она хочет, чтобы Дмитрий был добрым.
– Видишь, – Лизонька показала на портрет, где у нее волосы черные, а в руке нож. Настасье запрещено трогать ножи, потому что они режутся и делают больно. – Это ты.
– Нет. – Настасья засмеялась. – Ты. И здесь ты. Зеркало…
– Отражение. – Лизонька побледнела, но, улыбнувшись, продолжила. – Ты ведь хочешь быть, как я? Или как она?
– Хочу.
– Тогда ты должна сделать то же самое… – Она достала нож. – У тебя лицо, как у нее, и волосы черные… нужно совсем немного… чтобы как на картине. Ты ведь помнишь, где сердце спрятано? Достань его.
– Зачем?
– Шутка такая… пойдем, я помогу.
Дмитрий лежал на кровати с закрытыми глазами. Настасье шутка не очень нравилась, потому что если порезаться, то крови много, а у нее платье новое. Но и Лизоньку обижать не хотелось…
– Давай. – Лизонька помогла взять нож поудобнее и, примерившись, со всей силы вогнала в грудь Дмитрия. Все-таки он разозлится… вон как рубашка вымазалась. – Ты же хочешь быть, как я.
И зачем-то добавила совсем уж непонятное:
– А я не хочу быть такой, как ты… безумная Мадонна.
Левушка
Левушка вышел к болоту, когда все основное действие фактически закончилось, Петр и другой оперативник, имени которого Левушка не знал, пытались удержать брыкающуюся девицу. Александра сидела на земле и улыбалась, странно так, и взгляд плывущий. Но увидев Левушку, она кивнула в знак приветствия и вежливо попросила:
– А можно наручники снять? Я понимаю, что все заняты, но мне неудобно… руки затекли. А коньяк был с кокаином, я глотнула и умру теперь. Как бабочка на огонь… бабочки всегда на огонь летят, и мотыльки тоже, но бабочки чаще… как вы думаете, почему?
– Не знаю, – Левушка ничего не понял.
– Потому что глупее… бабочки – на редкость глупые существа!
– Лева, берег! – рявкнул Петр. – Бехтери…
Лева потом, вспоминая произошедшее, всякий раз гадал, что именно пытался выкрикнуть Петр: «Бехтерин» или «Бехтерина». Они оба стояли на берегу, почти у самой кромки черной воды, друг напротив друга.
– Лева, да отомри ты, наконец!
Отмер, давно отмер, но вот подойти ближе означает нарушить хрупкое равновесие между этими двумя, Левушка кожей ощущал повисшее в воздухе напряжение, откуда оно появилось – он не знал. Женщина и мужчина. Светлый сарафан, подсвеченный луной нимб волос, воплощенная невинность… Бехтерин огромный, Левушке отчего-то вспомнился Минотавр, чудовище из лабиринта, но Ольгушка, словно подсмотрев мысли, четко и ясно произнесла:
– Игорь.
Маленький шажок назад.
– Оля, нет! Оля, стой!
– Оли нет, – возразила она. – Есть Ольгушка… А Вася, он добрый, чаще добрый, чем злой, но он Ольгу любил и Ольгушку любит. А ты запер и сторожишь… я не хочу взаперти. Я не сумасшедшая…
– Не сумасшедшая, – поспешно согласился Бехтерин.
Она покачала головой. Вот странность же, Левушка вроде и не так близко стоит, а видит каждый жест, даже выражение лица и то разглядел, будто кто нарочно высвечивает, вырисовывает последнюю сцену.
Подойти бы к ней, а то и вправду утворит чего-нибудь… медленно, осторожно, обойти сбоку и сзади, пока она с мужем разговаривает. Страшновато.
– Все время ложь… зачем ты взял ее в наш дом? Зачем вынуждал меня ее видеть? Зачем придумал эти картины? Мадонна Светлая и Мадонна Темная? Все время она, постоянно она… для тебя, для Васеньки… даже теперь, когда нету, все равно она…
Левушке удалось подойти довольно близко, еще пара шагов и он сможет дотянуться до Ольгушки. А земля под ногами раскачивается, заметно, ощутимо, предупреждая о своей ненадежности.
– Ты не думай, я тебя не любила… быть может, вначале, пока ты ее не привез. Смеялись, разговаривали, а я мешала. Васе не мешала, он меня любил… и ее тоже… и меня… и опять ее…
– Ублюдок, – не сдержался Бехтерин, и Ольгушка, всполошенная звуком голоса, отступила на шаг.
– Неправда… я его любила. Люблю. Если ее убить, то Васенька вернется… ты дал бы мне развод, и мы бы поженились… а ты снова все поломал, совсем поломал… теперь он не вернется, а я не хочу, чтобы одна… совсем одна… Марта зовет.
– Стой! – Левушка прыгнул, пытаясь поймать призрачно-хрупкую женщину, поскользнулся, но, падая, уцепился-таки за край подола… поздно. Ткань треснула резко и громко, почти как выстрел, белый клок в руке и белое пятно в разрушенном зеркале воды.
Крик-плач, и мат, и подняться тяжело – руки скользят, вырывая клочья мха, но Левушка поднялся-таки, а пятно уже почти исчезло, как лунный свет на дне стакана. Нырять страшно, но еще страшнее не успеть, упустить, позволить уйти… вода ледяная, горько-вонючая, забила нос и рот, и Левушка едва не захлебнулся, но проглотил холодный ком.
Одежда тянет ко дну – это хорошо, но медленно. Вперед, вниз, загребая руками, и единственным ориентиром – растворяющаяся в водяной мгле белизна. Воздух давит на грудную клетку… и дальше – темнее, недолго заблудиться, страшно заблудиться… быстрее, еще быстрее.
В какой-то момент Левушка понял, что еще немного и сам умрет, потерявшись между дном и небом, и испугался, отступил, потянулся туда, где, по его представлению, было небо.
Небо – это звезды и воздух. Жизнь.
Внизу смерть, а он потерялся, и ботинки внезапным грузом тянут вниз, и одежда сковывает движения, и горящие огнем легкие требуют вдоха, пусть даже этой тухлой, грязной воды…
Выплыть получилось, а там его подхватили, вытянули на берег, помогли подняться. И никто не сказал, что Левушка виноват, но он все равно ощущал эту невысказанную, оттесненную словом «не получилось» вину.
Не получилось остановить. Не получилось поймать – не за платье, а за руку, за ногу, хотя бы за волосы… не получилось спасти.
У него никогда ничего не получалось. От горя и безысходности Левушку стошнило. И снова никто не сделал замечания, только женщина в наручниках хрипло рассмеялась и сказала:
– Теперь две сестры вместе. Наверное, счастливы… Безумно счастливы.
Игорь
Анестезия, когда разум осознает все, органы чувств послушно пишут происходящее на пленку памяти, а эмоций нет. Заморожены.
Кубики льда в широком стакане, напиток внутри с оттенком болотной мути, холодная вода микротечением тянется вверх. В озере не было течений, благодаря этому спасатели достали тело быстро. Но не настолько быстро, чтобы в нем сохранилась жизнь.
А кто-то сказал «как живая». Игорь не помнил, кто, да и не важно это, главное, что она действительно как живая, мокрые волосы свились мелкими колечками, потемнели, и на щеке грязное пятно – Игорь вытер – она ведь не любила грязи.
И больниц не любила. Если думать о морге именно как о больнице, то немного легче. Тоже ложь, но без нее сознание не выживет… чувство вины, зародившееся там, на берегу, за последние дни разрослось, заполонив метастазами все окружающее пространство.
Вот только если пить и думать о чем-то… вспоминать.
Полурассвет. Хрупкая синева за окном ползет по комнате. Тогда он тоже вернулся в дом на рассвете, заперся в кабинете и пил. Много пил и долго, до тумана в голове и плывущей, рваной памяти.
Евгения Романовна назвала его убийцей, наверное, права была, он виноват в случившемся, он и чертовы картины, избавиться от которых не хватает духу.
Печально улыбается Темная Дева, и сердце в руках ее исходит не то огнем, не то кровью, разбережено страстью. Дорожки слез на лике Пресветлой, и мертвая роза все так же беззвучно и безысходно роняет лепестки. Застывшая вечность.
Напоминание.
Спустя день или два после ночного кошмара вернулся Василий, притихший, виновато-растерянный, а с ним и чертов апостол Петр. Больше не было злой правды и желания причинить боль, были извинения и беседа наедине. Игорь помнил всю до последнего слова, до оттенка голоса, до жеста, отчего-то в эти дни, несмотря на выпивку, память работала превосходно.
– Будет служебное расследование. – Петр мельком глянул на картины, вздрогнул, и рука потянулась в хорошо знакомом жесте крестного знамения. Сдержался, устыдившись собственного суеверия. – Меня пока отстранили.
– Плохо. – На самом деле Игорь не очень понимал, плохо это или хорошо, честно говоря, ему было совершенно все равно.
– Я виноват, я должен был предусмотреть, и вообще… – Петр передвинул кресло так, чтобы не видеть картин. – Выхода другого не видел… черт. Налей, что ли?
