Екатерина Лесина - Проклятие двух Мадонн
– Марта была сукой, жадной и завистливой, как Машка моя, как Любаша, как все вокруг. Делают вид, будто хорошие, а на самом деле уроды моральные. – Голос отстраненно-спокойный, лишенный и тени эмоций. – И я уродка… болотное чучело, хорошая девочка, обреченная существовать по чужим правилам. Никогда не умела воевать, за свободу, за права… и Ольгушка тоже. Мы ведь подруги с ней, правда?
– Правда.
– И не сумасшедшая она, просто другая, не такая, как эти… ублюдки. И я другая. Мы вместе.
– Сестры, – Ольгушка улыбнулась. – Совсем как настоящие…
Не похожи, ни на мгновение, ни на минуту, и в то же время разница между ними не так и велика. Другие черты лица, другое телосложение, другая манера одеваться, жесты…
– Все равно не поймешь, – тихо сказала Татьяна. – Ты нормальная. Обыкновенная. Такая же, как они.
– А ты?
Время, еще секунду, две, десять, хоть сколько бы то ни было. Еще немного ночной прохлады и томно-влажного воздуха, давящей боли в запястьях и самой возможности жить. Ощущать.
Жить хочу, хоть как, хоть кем… просто жить.
– Я? – Татьяна чуть покачивается, то ли кобра перед броском, то ли дерево на ветру. – Я – Мадонна горящего сердца… огонь-огонек в моих руках, на него летят бабочки и мотыльки… но чаще бабочки, наверное, оттого, что глупее. Летят и сгорают. Не сразу, сначала приманить, прикормить, посадить на ладошку, показать дорогу в рай, а потом, когда почти доберутся… у бабочек слабенькие крылья, как у фей. Помнишь фею Динь-Динь, которую предал Питер Пен? Украл пыльцу и подарил другой…
Она не бредила, она говорила четко и ясно, она просто издевалась. Ну и пусть, слова не так важны, ведь главное – время.
– Васька – Питер Пен, мальчишка, который никак не повзрослеет, у него только и есть, что игры да два цвета мира: черный и белый. Он хочет быть хорошим, но не взрослым, он знает, что наркотики – это плохо. И убийство тоже плохо, а остальное – игра… он играет, с ним играют. Хочешь? – В руках Татьяны появилась плоская фляга, не та, в которой Дед хранил коньяк, попроще, подешевле, побольше объемом.
– Что тут?
– Коньяк и кокаин. Легкая смерть, тебе будет хорошо и не больно. Мне бы не хотелось причинять тебе боль, в конце концов, ты же не виновата, что Дед оказался столь впечатлительной скотиной… жаль, Ваську забрали, поэтому и пришлось сегодня… Дольше она не выдержит. И ты тоже. Ты бы убежала сегодня, если б не Ольгушка с ее снотворным.
Ольгушка легонько пожимает плечами, точно извиняется за горький-горький апельсиновый сок.
Холодный металл коснулся губ, и Татьяна приказала:
– Пей, самой же легче станет.
Не хочу пить, не буду…
– Даже если не будешь, я тебя убью. Сегодня и сейчас. Другого выхода нет, но лучше выпей… так нужно.
Рука вцепилась в волосы, дернула, заставляя поднять голову, и Татьяна все так же спокойно добавила:
– Я всегда добиваюсь своего…
– Иногда она больше плохая, чем хорошая, – тихонько пояснила Ольгушка. – Но она помогла мне, и сегодня тоже обещала помочь. Ты умрешь, и Васю отпустят. Он снова будет меня любить… А Марта получит свое отражение. Она говорит, что нельзя без отражения, я же с ней не могу. И Мадонна плачет по другим… главное, в зеркала не смотреться.
Ольгушка поднялась и, указав на озеро, пояснила:
– Тут тоже зеркало, оно забрало Марту. И тебя примет… только мне подходить нельзя… утянет. Марте плохо одной, зовет и зовет, особенно если здесь, я хотела отдать ей портрет, чтобы не так одиноко… а Таня сказала, что лучше тебя, ты же похожа… ты как я, только лучше, нормальная, а я – безумна… наверное.
– Пей, – Татьяна легонько ударила по щеке. – Подумай, лучше ведь умирать, когда огонь-огонек ласковый, обнимает, гладит, растворяет в себе. Смерть-сон или агония, нож и кровь… шумно.
– А вот с этого момента, пожалуйста, поподробнее, – попросил знакомый жесткий голос. – И будьте любезны, не двигайтесь, я тоже стреляю неплохо и жалеть никого не собираюсь. Александра… простите, забыл как по отчеству, вы живы?
Жива… я хотела сказать, что жива, открыла рот и едва не захлебнулась, коньяк горечью ожег губы, залил горло, заставив согнуться в приступе кашля, судорожно сглотнуть, удержать готовые пролиться слезы и улыбнуться… черт побери, в этой жизни есть смысл улыбаться.
Особенно, когда от случайного глотка по крови расползается тепло…
Снова были странные сны. Снов Настасья не любила, потому что потом, проснувшись поутру, не помнила. Цвета вот помнила, запахи тоже, имя свое, а вот снов – нет, и это ее расстраивало, порой даже до слез. Тогда Лизонька принималась утешать, приносила краски и холст, долго сидела рядом, разглядывая Настасьины рисунки, и хвалила за старательность.
Настасье очень нравились Лизонькины похвалы, а еще сладкие пряники или вот варенье малиновое. Хотя, конечно, варенье ей давали редко, видать оттого, что оно норовило сбежать с серебряной ложечки и чередою капель испачкать Настасьину одежду. А платья у нее красивые, Дмитрий привозит, одно Лизоньке, второе ей, и всегда разные. Правда, Дмитрия Настасья не любила, тот порой по ночам приходил, вещи говорил непонятные или даже трогать пытался…
Нет, ну до чего день сегодня хороший, солнышко по небу катится-катится, и можно глядеть из окна, как растут, тянутся вслед за ним длинные тени…
– Чаю попьем? – У Лизоньки глаза точь-в-точь спелая вишня… нарисовать бы, а не получается, но когда-нибудь Настасья непременно нарисует портрет, совсем как тот, что в гостиной висит. И второй тоже. На обоих ведь Лизонька, но только волосы разные, а остальное то же самое, но скажи кому – смеются… Настасья уже привыкла, что над нею смеются, особенно дети… весело хохочут, аж заливаются порой, а Лизонька с чего-то начинает сердиться, кричит или говорит непонятное.
Но Настасья уже привыкла, что и Лизонька, и Дмитрий разговаривать разговаривают, а о чем – не ясно. Слушаешь их, слушаешь… лучше бы похвалили, ей ведь нравится, когда хвалят.
Пить чай вкусно, особенно если обнять чашку руками и долго-долго дуть, вытесняя легкий пар, потом аккуратненько, чтобы не пролить на платье, отхлебнуть первый глоток, горячий и сладкий, зажмуриться… хорошо.
А Лизонька ушла, наверное, снова в комнате Дмитрия закроются… а зачем? Настасье стало любопытно и, скоренько допив чай, она пошла следом. Так и есть, заперлись, но если рядышком с дверью сесть, все-все слышно. Хоть и непонятно.
– Я не могу больше… пощади… – у Лизоньки голос белый, точно снежок первый. – За что мне такое? Каждый день видеть… тяжело.
– Тяжело? – Дмитрий колючий-колючий и серый весь. Страшно, но Настасья слушала, скучно ведь, если не слушать. – Каждому да воздастся по делам его, так ведь сказано, верно? Убить – одно, а вот жить бок о бок с тем, кого убил, не каждый сможет.
– Десять лет прошло! Она живая ведь… и я не виновата, не виновата, что маменька… удумала. Я тебя любила, я хотела с тобою быть…
На гардине желтый круг. Солнечный зайчик, сколько ни лови – выпрыгнет, выскочит из ладоней, теплом лизнув напоследок… а разговор продолжается, Лизонька плачет, наверное, ей больно… Настасье, когда палец поранила, тоже больно было, и плакала, а нянюшка леденец дала, красного петушка на палочке.
– Ты со мной. Жена ведь.
– А она кто? – Теперь голос совсем даже не Лизонькин, до того злой, что Настасье хочется спрятаться под стол или за гардину, но тогда зайчик испугается и улетит.
– Она – мое наказание… вторая Мадонна… чистого сердца. Веришь, никогда не мог понять, почему настоящая чистота дозволена лишь детям и сумасшедшим…
Зайчик не ускользнул, сел доверчивой солнечной каплей на ладошку и улыбнулся. Настасья улыбнулась в ответ… на сердце было радостно-радостно, и странный разговор растворился в прочих ненужных воспоминаниях.
Следующее утро выдалось пасмурным, будто воду с серой краской на небо вылили, а облака белыми пятнышками. Некрасиво. Настасья огорчилась, поскольку не любила, когда некрасиво. И во двор выйти не получится, а рисовать надоело.
Правда, после обеда Лизонька играла на клавесине, и Настасья слушала, расчленяя мелодию на отдельные звуки, она помнила, что звуки называются «ноты», и даже видела их. Тот, который высокий и звонкий, – сиреневого цвета, а глухой, низкий, урчащий – полосатый, один в один дворовый кот…
– Не заснула? – Лизонька присела рядом. – Расскажи, что ты сегодня делала?
Настасья старательно принялась перечислять: умывалась, волосы расчесала сама, и нянюшка хвалила, а потом ленту заплела, красненькую. А еще Настасья завтракала, глядела на воробьиную стаю и чай пила.
– Умница ты моя, – Лизонька ласково погладила по голове. – А хочешь… мы с тобой вместе поиграем? Пошутим? Ты помнишь, что значит шутить?
