Станислав Родионов - Долгое дело
Сын пошел купаться и не вернулся. Упал под мост. Выходит, что видел он свою смертушку.
Уважаемая гражданка Вычужанина! Скорее всего, у вашего сына было какое-то психическое расстройство. Видимо, оно порождало не только видение, но и привело к несчастному случаю.
Инспектор шел меж загонов, поеживаясь от запаха. Бычки волновались мычали, постукивали копытами насупленно следили за ним. Заволнуешься – с родных-то ферм да на мясокомбинат.
Он остановился у изгороди. Бычок, а может быть, юная коровка просунула ноздреватую морду между реек и втянула воздух, словно решила засосать этого человека в светлом плаще. Инспектор непроизвольно похлопал по карману, хотя знал, что хлеба там нет. И вот этим бычкам Калязина внушала здравые мысли о пользе живого веса...
– Посторонним тут не зоопарк.
Сухой, натужный голос за спиной отвлек инспектора.
– Я ищу бригадира.
– Он же не со скотиной стоит...
– А где? – улыбнулся инспектор.
– В данный обеденный час питается в столовой.
– Пойду искать. Какой он из себя?
– Обыкновенный, в человечьем обличии.
– Вы, случайно, в столовую не идете?
– Зачем это?
– Питаться, а заодно представили бы меня Семену Ивановичу Закаблуку.
– Эва! Закаблук-то я.
– Вы же сказали, что бригадир в столовой.
– Новый бригадир в столовой...
– Ясно. С вами, Семен Иванович, жена не заскучает.
Инспектор оглядел бывшего бригадира. Унылый, неопределенного возраста мужчина с неопределенным лицом, имеющим единственно приметную черту крупный сизоватый нос в странных, прямо-таки огуречных пупырышках.
– А вы кто есть? – спросил Закаблук.
– Из милиции. Где бы нам побеседовать о жизни?
Они прошли в пустую дежурку. Там, на простых табуретках, за столом доминошников, Закаблук распахнул несвежую куртку и сумрачно глянул на инспектора:
– Если насчет чего такого, то я об этом не знаю.
– А если насчет чего другого?
– Это как повернется.
Петельников достал из кармана новенькую пачку редких сигарет, хрустко надорвал и протянул собеседнику. Тот вытащил сигаретинку осторожно, приглядываясь к заграничной картинке. Курить инспектор давно бросил, но тоже взял для беседы сигаретку. Они задымили, для начала помолчав, как и положено.
– Семен Иваныч, отчего худели и дохли быки?
– Меня уж к вашему брату приглашали.
– И что вы ответили нашему брату?
– Скотина бессловесная, и ее характер есть тайна, покрытая мраком.
– А что ответите мне?
– То ж самое.
Закаблук отвернулся к окну теряя интерес к разговору. Инспектору показалось, что тот смотрит не в окно, а на свой овощной нос, на самый кончик, на самую большую пупырушку.
– У вас тут ученая женщина была...
– Которая с гордо поднятым видом?
– Она.
– Стояла у загонов, глядела на скотину...
– Ну и что?
– А скотина глядела на нее.
– Ну и понравилась она вам?
– Баба здоровая, видная. Телепятка...
– Телепатка.
– Я и говорю, телеляпка.
– Телепатка, – опять зря поправил инспектор.
– Пускай телетяпка.
– Бычков-то она спасла?
Вероятно, Закаблук ухмыльнулся, потому что по губам и щекам пробежал легкий тик и даже вроде бы задел нос. Он потянулся за второй сигаретой. Инспектор пододвинул пачку.
– Спасла так спасла, – неожиданно кончил беседу Закаблук.
Теперь нужна пауза. Петельников не знал, для чего она нужна, – ведь не бревна ворочали. Но передых был необходим, чтобы отделить что-то от чего-то. Инспектор затянулся, покашлял, осмотрел дежурку, пошевелил костяшки домино и поерзал на стуле. Закаблук курил молча, замыкая взгляд на кончике своего носа. Передых кончился.
– Семен Иваныч, давно на комбинате?
– Лет десять. Сперва работал убивцем.
– Кем?
– По-правильному – бойцом. Скот бил. А потом вот бригадиром у загонов...
– От бригадирства-то освободили за падеж?
– А я не шестерка.
– Конечно, – согласился инспектор.
– Стаж заработал, выпиваю по норме... Мой нос их не касаем. Он на сосульку не похож.
– Ни грамма, – искренне подтвердил инспектор, потому что нос больше походил на гибрид огурца с баклажаном.
– После газетного позору начальник придумал такой приказ: "Закаблука уволить вовсе". Профсоюз меня защитил.
– А за что уволить-то?
– Выпиваю, мол, в сене да курю...
Петельников встал, создавая вторую паузу. Он прошелся по дежурке. Графин с водой, свежие газеты, неполитые цветы... На стенах висят правила по технике безопасности и картина неизвестного художника – коровы на лугу. Инспектор постоял разминая ноги ритмичным покачиванием тела. Засада... Кто сказал, что выжидают только в засадах? На допросе тоже выжидают. В засаде ждешь человека, на допросе – признания. Что-то Закаблук знал, поэтому и ухмыльнулся.
– Семен Иваныч, давай откровенно, а?
– Ты мне не сродственник.
– Я тоже скажу откровенно, а?
– Послушать могу...
– Если откровенно, то тебя, Семен Иваныч, нужно гнать с комбината немедля к едрене бабушке.
Закаблук изумленно повел носом. Его глазки, застеленные неведомой дымкой, прозрачно остекленели.
– Это за чего же?
Инспектор стремительно двинул к нему стул, прижавшись плечом к его плечу:
– Сколько ты за десять лет съел государственных бычков?
– Я не волк...
– В виде вареного мяса и в форме копченой колбасы, а?
– После еды к весам не хожу.
– Наверное, стадо сжевал, а? Ешь казенных быков, работаешь десять лет бригадиром... И что?
– А что?
– Приходит посторонняя баба и спасает бычков от падежа. Не позор ли? Думаешь, начальник выхлопотал тебе выговорешник за пьянство? За то, что опозорил комбинат на всю страну.
– Он самолично сказал?
– Да об этом весь комбинат говорит! Что там комбинат... В министерстве колбасной промышленности шушукаются. Мол, Закаблук-то с этой бабой-то не вместе ли сработали...
– На фиг такой график, – разозлился бывший бригадир.
Лицо налилось кровью, но стало не красным, а каким-то сизым, припорошенным белым налетом. Нос вроде бы увеличился, ошалело раздуваясь от воздуха, который Закаблук втягивал бесконечно и не выдыхал, девая его неизвестно куда.
– И что обидно, Семен Иваныч... Помогла бы она бычкам лекарством, уходом, какими-нибудь витаминами. А то ведь взглядом, как деревенская колдунья.
– Ни хрена не взглядом! – окончательно рассвирепел Закаблук. – Глаза не вилы, в бок не колют.
– А чем же? – тоже вроде бы распаляясь, крикнул инспектор.
Теперь Закаблук придвинулся к нему плотней, наступая плечом и узким, прямо-таки бодливым лбом. Нос подъехал к лицу инспектора, как утка подплыла.
– Примечаешь на физиономии отметину?
На его скуле проглядывался уже пожелтевший овал.
– Да, бывший синячок.
– Бык угостил.
– За что?
– Корм ему задавал. Я чуть коньки не отбросил. А у меня в бригаде баб полно. Визжат на весь комбинат.
– Что ж это за быки?
– Привезли такой гурт. Злющие, с кольцами в носу. За ставку-то рисковать жизнью. Понимаешь ход моей обиды?
Инспектор задумчиво вытащил сигаретку, позабыв, что он не курящий. Осталось задать последний вопрос, контрольный, чтобы проверить свою догадку:
– Ну, и не кормили?
– Рисковать-то своими потрохами...
– Что потом?
– Какие подохли, какие отощали. А когда пришла эта, телетюпка, бычков-то других пригнали, небодучих.
Петельников таки закурил, уже не ради беседы – для себя. Вечером идти в бассейн – там выдохнет весь никотин. Неужели разозлился? Неужели из-за бычков?
– Сколько подохло-то?
– Не считал.
– Семен Иваныч, а какой у вас тут самый дешевый продукт?
– Студень из хрящей да хвостов.
– Знаешь, чего я сейчас попрошу у директора?
– Палочку копченой колбасы, – расцвел Закаблук.
– Нет, я попрошу истолочь тебя на студень.
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Есть люди, вроде Калязиной, у которых запечатана душа. Чем, кем и зачем – не знаю, но этому нет ни смысла, ни оправдания. Допустим, этой душою никто в свое время не занялся. Но ведь на нее ежедневно и ежечастно жизнь льет свою благую влагу. Люди своими хорошими черточками, дети своей непосредственностью, цветы и травы своей красотой, солнце своими лучами...
Поэтому неправда, что ее некому распечатать. Не хотят, – она же запечатана.
Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Думаю, что эгоизм – это естественная форма существования индивида, поскольку любить ближнего больше себя так же смешно, как отгрызть собственную руку. Гляньте на природу... Желтенькие и нежные цыплятки слабенькими клювиками забивают своих же собратьев насмерть. А ведь у людей кулачищи. А дикие животные? Стройные, поджарые, молодые... Потому что они эгоисты и живут по законам естественного отбора. А мы сморкаемся, увидев больного. Выжимаем слезу при виде убогого. Спасаем жизнь заведомому идиотику. Гуманизм? Нет, вырождение общества и засорение генофонда, что в конечном счете приведет к вымиранию человечества.
