Эухенио Фуэнтес - В лесной глуши
Старость подарила ей мудрость и время, чтобы наблюдать за происходящим вокруг, и Донья видела, что сам Октавио равнодушен к девушке. Это стало заметно с тех пор, как здесь появилась Глория, а после ее смерти женщины, казалось, вообще перестали его интересовать. Донья Виктория не была ему матерью, но по прошествии стольких лет отлично изучила его вкусы, страхи, желания и слабости. Только она могла защитить его. Поэтому и не отказалась принять у себя детектива со странным именем Купидо. Пусть он лучше опрашивает Октавио в ее присутствии, чем застанет врасплох где-нибудь на улице. От этого человека веяло опасностью, в отличие от лейтенанта полиции, – тот говорил по шаблону, как учили, а против холодного юридического языка Эспосито блестяще умел защищаться. Угроза таилась в детективе, в его спокойной манере задавать вопросы, так что трудно угадать, что в них может быть скрыта ловушка.
Они вошли в гостиную, и служанка помогла ей сесть в кресло.
– Принести вам что-нибудь? – спросила девушка с заботой, какой не выказывала в последние недели, словно заметив тревогу и страх, поселившиеся в доме.
– Да, налей мне стаканчик портвейна, – попросила сеньора.
Служанка подошла к серванту и достала бокал с бутылкой. Налив портвейна, она тихо вышла из комнаты.
Донья Виктория взяла бокал, лишь услышав, что закрылась дверь: она не хотела, чтобы служанка заметила, как у нее дрожат руки. Пила она медленно, не отрывая губ от бокала и увлажняя их ароматным вином, словно это было в высшей степени приятное лекарство. Затем донья Виктория откинулась в кресле, глядя на свет, который, проходя через занавески, приобретал желтоватый оттенок. «Как цвет савана», – прошептала она и прислушалась к звукам улицы: далеким крикам играющих детей, пересудам женщин, идущих мимо дома, шуму двигателей редких автомобилей. Она знала, что детектив явится, но вот когда именно... Старуха почувствовала резь в глазах из-за того, что столько времени смотрела в окно, и прикрыла лицо руками, защищаясь от света. Она попыталась припомнить события текущего дня, но на ум приходили лишь детали прошлого. Неизвестно почему, из недр памяти всплыл ужаснувший ее образ вылезших из орбит глаз оленя, повешенного за шею, как бешеная собака. Бессмысленная жестокость, не давшая абсолютно ничего – не получилось ни достойной угрозы, ни громкого скандала. Донья Виктория вспомнила лицо Глории; оно выражало одновременно жалость к животному и ненависть к его убийце. Все были на стороне девушки. Даже Октавио начал сомневаться в правильности выбранной ими тактики, смутившись после слов Глории и глядя на повешенного оленя. Только она хотела помешать девушке – та желала снять животное, будто еще можно было вернуть ему жизнь. Все это было так неприятно! А еще пес с голодными глазами – кожа да кости. Никто не решался его отогнать, не зная, как он отреагирует на то, что его лишают еды. Она никогда не позволяла заводить у себя домашних животных, считая, что они – для истеричек, дополнительный источник хлопот, да к тому же разносчики грязи, блох и клещей. Донья Виктория полагала, что животные, как и люди, должны зарабатывать на пропитание своим собственным потом. Она презирала людишек, которые любят питомцев больше, чем соседей...
Она задремала, а проснувшись, не могла понять, как долго проспала. По крайней мере, достаточно для того, чтобы увидеть сон: она, парализованная, в кресле, голова приклеена к спинке, поднять веки нет никаких сил. Старая сеньора видела себя со стороны, будто глаза отделились от тела, чтобы посмотреть на него издалека. Она глубоко вздохнула: интересно, не являются ли эти видения, атакующие ее в последнее время, предзнаменованием какой-нибудь болезни, а может, и смерти? Они посещали ее все чаще и чаще. Донья Виктория засыпала днем и потом, ночью, долго мучилась без сна. Иногда, наоборот, попадала в объятия Морфея, едва коснувшись головой подушки, но через пару часов просыпалась разбитая и всю ночь не могла уснуть, удивляясь, что до рассвета еще так долго, будто ее больному телу совсем не нужен отдых. Это случилось в ту субботу, когда убили Глорию. Они были в Мадриде, и донья Виктория слышала, как Октавио вышел из дома очень рано, намного раньше обычного. Она посмотрела на часы – было половина седьмого – и осталась в кровати, думая, что, возможно, он отложил на утро какую-нибудь вчерашнюю работу и решил закончить ее перед тем, как идти в лабораторию, где собирался сделать медицинские анализы; а может, он тоже не мог уснуть: бессонницей страдают не только старики. Она не придавала значения его раннему уходу, пока в следующий понедельник не узнала, что в двухстах пятидесяти километрах от Мадрида, в заповеднике, убили девушку. Тогда донья Виктория поняла, что к ним придут и будут задавать вопросы, потому что их касалось почти все, происходящее в Патерностере. Она спросила его, когда он вышел из дома, и Октавио ответил, что как обычно – в половине девятого. Она приняла ложь, не сказав ни слова, так как была уверена, что он бы никогда не осмелился на убийство. Ведь Эспосито не был злым человеком да и храбростью не отличался. Кроме того, на следующий день он показал ей результаты анализов – все в порядке, и она обратила внимание на стоящее там время: половина одиннадцатого. Это успокоило ее, ведь он бы просто не успел съездить в Бреду и вернуться, хотя она все еще не понимала, зачем он соврал. Старуха подтвердила слова Октавио лейтенанту полиции и детективу, чтобы у адвоката не возникло сложностей из-за отсутствия алиби – какое уродливое слово, – но все же зачем он солгал? Ее беспокойство возросло, когда она узнала, кто стал жертвой преступления – Глория, очаровательная девушка, смутившая Октавио во время их мимолетных встреч. Тем не менее донья Виктория не хотела ни о чем его спрашивать. Что бы там ни было, она защитит его ото всех. Он ей как сын, и она не отдаст его на растерзание.
Из окна лился уже не такой яркий свет. Шмель, забравшийся внутрь, в тепло дома, не тратил времени на жужжание у стекла, пытаясь убежать от растущего сумрака. «Скоро зима. А к зиме ты, должно быть, уже умрешь», – прошептала она, глядя, как он, выдохшись, неподвижно затих в углу. Она посмотрела на овальные золотые часы, сопровождавшие ее в течение сорока лет. Уже поздно, а Октавио все нет. Скоро сядет солнце, а он вышел всего лишь выпить кофе после сиесты. Ведь он практически никого в Бреде не знает, так где же он мог задержаться? Она оперлась локтями на ручки кресла и немного приподнялась, прислушиваясь и пытаясь различить какое-нибудь движение в доме. Возможно, он вернулся, пока она спала, и не захотел будить ее. Но было совсем тихо. Донья Виктория взяла со стола колокольчик и несколько раз позвонила. Тотчас появилась служанка.
– Сеньор пришел? – спросила хозяйка. Она привыкла к старомодному обращению и не собиралась изменять своим правилам.
– Нет, сеньора.
Старуха боялась этого ответа и замолчала, не зная, что сказать. Девушка ждала у двери.
– Хорошо, можешь идти. Пусть зайдет ко мне, как только появится.
Ее страх усиливался по мере того, как в гостиной росли сумрачные тени. Донья Виктория не хотела зажигать свет, словно веря, что в темноте скорее уловит приближающиеся шаги и шум открывающейся двери. «Бедный мой сын», – прошептала она. Ей уже очень давно не доводилось плакать, поэтому ее удивили скатившиеся по щекам две слезы. Она быстро вытерла их, так как не хотела, чтобы ее в таком виде застал Октавио, а ведь он мог прийти в любой момент. А может, он не придет. Может, в дверях появится этот ненавистный лейтенант и сообщит, что Октавио арестовали по подозрению в двух убийствах. «Нет, это невозможно», – снова прошептала она. В среду, когда убили вторую девушку, Октавио весь день был в Мадриде. Но все же те два часа... Ей хотелось знать всю правду, но она не собиралась задавать ему вопросы, ведь любое недоверие между ними было хуже, чем прямое обвинение.
23
Уже совсем стемнело, но она не собиралась ужинать без него – они давно привыкли есть вместе, неукоснительно следуя этой традиции, и не потому, что она шантажировала его, как некоторые ревнивые матери, что не спят и ждут, голодные, своих сыновей, работающих допоздна или просто веселящихся далеко за полночь. Просто оба нуждались в семейном единении, которое не было дано им от природы. В комнату проникал тусклый свет уличных фонарей, и старая сеньора, не включая свет, налила себе еще портвейна, чтобы унять аппетит. Она держала в руке уже пустой бокал, смакуя на языке терпкую сладость, когда услышала звук открывающейся двери и по шагам в прихожей поняла, что он пришел, к тому же один. Донья Виктория еще раз вытерла глаза – ему не надо видеть, что она плакала, – и услышала, как он прошагал по коридору и открыл дверь гостиной. Теперь, в темноте, он, должно быть, задавался вопросом, где же она.
– Октавио, – позвала она из мрака нежным голосом, каким всегда говорила с ним.
