Страницы любви Мани Поливановой - Татьяна Витальевна Устинова
Но не тут-то было!
Какой там лед, когда рядом Маня Поливанова, по-прежнему что-то шептавшая ему в живот и в подмышку, двигавшаяся, горячая и такая живая!..
И с ней, с Маней, ничего нельзя было поделать!
Она не отступала и не сдавалась, и свет от собора серебрил ее волосы, и Алексу казалось, что над головой у нее светится нимб.
…Ну и что? Ну и нимб! Да сколько угодно!..
Кобра подохла не сразу. Она еще несколько раз в бессилии пыталась его ужалить, а потом замерла, дрогнула в последний раз, вытянулась в предсмертной судороге, пошла трупными пятнами и пропала.
И он вдруг понял, что свободен!..
Упоительно. Совершенно. Навсегда.
Раньше он бывал так свободен в тексте, в словах, которые писал!.. Но те слова принадлежали только ему, ему одному, и он сам их придумывал и ставил в определенном порядке, а сейчас ему не принадлежало ничего, даже собственное тело!..
Его тело принадлежало Мане. И душа. И мысли. И чувства. И все слова, которые он написал когда-то – довольно удачно! – и все слова, которые еще только напишет, все принадлежит ей.
Все изменилось, когда подохла кобра. От начала и до конца мира, только Маня этого еще не знала, и нужно было как-то ей об этом сообщить.
– Маня?
– М-м-м?..
– Маня, я должен тебе сказать…
– Ты ничего никому не должен, – заявила она, оторвавшись на секунду от его тела. – Просто побудь со мной. Вот прямо сейчас. Перестань думать свои мысли. Побудь со мной.
– Откуда ты знаешь, что я… думаю?..
– Ты так далеко! – заявила она и уселась на него верхом. – И мне кажется, что я одна, понимаешь?.. Что я занимаюсь любовью с… литературным персонажем! Ну что?.. Ты вернулся с небес на землю?
Она перегнулась через него – он смотрел с изумлением, – нашарила на тумбочке свои очки и нацепила на нос. Теперь она сидела на нем, голая, растрепанная и в очках. И рассматривала его.
– Ты заигрался, – объявила она, порассматривав его какое-то время через очки. – Ты слишком долго был несчастен, оболган и презираем. Ну что? Хорошо там, в аду?..
Он помолчал, ожидая, когда змеи начнут атаку.
Но больше не было никаких змей.
Господи, они же подохли!.. Маня их истребила своей неуемной любовью. Сожгла. Испепелила.
– Возвращайся, – попросила Маня. – Возвращайся ко мне. Давно пора.
– Тебя не было. Не к кому было возвращаться.
Маня наклонилась вперед, пристроила ему на грудь кулачки, один на другой, а сверху угнездила подбородок. Прямо у него перед носом сверкнули ее очки.
– Как тебя звала бабушка? У тебя же была бабушка?
У него дрогнули губы.
– Была.
– Как она тебя звала? Ну, не Алексом же!..
– Саней, – глупым голосом выговорил он. – А если сердилась, Сашей. Или Сашкой. Зачем тебе?..
– Мне кажется, я знаю тебя всю жизнь.
Он снял с нее очки и осторожно пристроил куда-то себе за голову, в развал подушек. И провел пальцами по ее лицу, по глазам.
– Почему ты со мной? Пожалела?..
– Иди ты в задницу, – предложила она, не открывая глаз, и улыбнулась. – Я не занимаюсь благотворительностью, я тебе уже говорила!
Он притянул к себе ее лицо и поцеловал, кажется, в первый раз за всю эту невозможную ночь по-настоящему – нет, во второй, первый был там, на набережной! – и свобода вдруг ударила ему в голову, и разлилась, и зашумела, и заискрилась там.
И когда в голове осветилось, оказалось, что, пожалуй, все не так уж и страшно, – особенно если не ждать, что змеи, выползшие из тьмы, вот-вот начнут его терзать. Не осталось ни тьмы, ни змей!..
Он не мог от нее оторваться даже на секунду, но ему обязательно нужно было сказать!..
– Маня, – с трудом прошептал он. – Я свободен.
– Я знаю.
– И я не литературный персонаж!..
– Вот это удача.
За локти он подтянул ее повыше, они сцепились взглядами, как давеча на набережной руками – не оторваться, не расцепить.
– Это ты? – спросил он зачем-то, и она поняла и кивнула очень серьезно.
И тут он заспешил так, как будто до конца света осталось восемнадцать секунд.
У него не было времени ни трогать, ни гладить, ни узнавать. Он должен был взять ее себе, присвоить, завладеть – так, чтобы не осталось ни малейших сомнений, что она может принадлежать только ему, ему одному, и всегда принадлежала, и всегда будет!..
Он то ли рычал, то ли стонал, то ли плакал, а конец света приближался стремительно, и никогда в жизни ему ничего так не хотелось, как этого самого апокалипсиса, взрыва, за которым придет… освобождение.
Мир, в котором он жил столько лет, задрожал, стал сотрясаться с каждым ударом сердца все сильнее, и холодные бетонные стены его пошли трещинами, а потом от них стали отваливаться куски, и он понимал только, что там, снаружи, нестерпимый свет, и закрыл глаза, потому что не мог его выносить.
Ему казалось самым важным, чтобы Маня… успевала за ним, не оставляла одного, и она успевала!.. Она раздувала пожар, ее сердце сотрясалось у него в ладони, и кожа была горячей и влажной, и вдвоем они расколошматили весь его прежний мир, разнесли на куски и еще расшвыряли их!..
Теперь кругом был свет, невыносимый, острый, и нужно было немедленно что-то с этим делать, и у них совсем не осталось времени. Взрыв, которым снесло все остатки старого мира, оказался сильнее, чем они оба ожидали, он накрыл их с головой и лишил возможности дышать, и… и…
Свобода.
Вот она, оказывается, какая!.. А он и не знал.
Сдернув наушники, Береговой некоторое время прислушивался, ничего не расслышал, кроме вынимающего душу визга пилы, и напялил их обратно.
Он писал длинный текст – он ненавидел писанину и не понимал, как вообще люди это делают, в смысле пишут! – и слушал «Roxette».
Грохотало сильно. Но все лучше бензопилы!..
Он запустил в волосы пятерню, почесал там как следует, занес руки над клавиатурой, чтобы продолжить, но что-то опять его отвлекло.
Некоторое время он соображал, что именно.
А, мобильный!.. Он периодически заливался светом и даже подпрыгивал от натуги. Видимо, звонили уже давно. «Частный номер» – было написано в окошечке.
Береговой сдернул наушники.
– Да!
– Владимир? – осведомился в трубке знакомый женский голос.
– Я! – бодро отозвался Владимир и опять посмотрел в окошечко.
Что, черт побери, это может значить – «частный номер»?..
