Лилия Беляева - Убийца-юморист
- А ты?
- А что я? Мой отец был простой технарь, с завода резиновых изделий. Добрый. Но недолгий. Умер, когда мне было четыре года. От пневмонии.
- А зачем ты всегда говорила, что у тебя отец археолог?
- Врала, Татьяна. Это у Витьки, по словам матери, отец был археологом. Красиво звучит, Татьяна, - "археолог". Приписка это с моей стороны, Татьяна... Я вообще любила в детстве много сочинять. И все у меня было "вдруг". Вдруг вхожу в лес, а там дворец весь хрустальный, а на крыльце целые тазы с яблоками, пастилой, жвачками... Меня ведь мать, говорю, все в стороне от себя держала. Я как-то даже и не болела. За что меня было любить? А у Витьки после ожога и печень, и почки забарахлили. А жили мы в сыром полуподвале. Тетки рассказывали, что она тогда только, из-за Витьки... пошла клянчить в Союзе хорошую квартиру. И получила. Жаль мне её. Жаль. Как-то все у неё в жизни не по писаному, а так, как бабушка говорила - "кулем". Но мы её любили. Витька любил крепко, ничего не скажу. Так что теперь с ним будет... даже не представляю что... Помнишь "Бедную Лизу" Карамзина? Там насчет того, что и крестьянки любит умеют. В применении к Витьке это звучит так: "Но и шалопаи любить умеют". Но я его, если совсем честно, не что не люблю... не принимаю... Не умеет себя ограничивать. Собственное желание - закон. Чаще не живет, а валяет дурака. А сколько женщин у него перебывало! Это же, Татьяна, просто немыслимо! Они, конечно, сами тоже хороши, не могут устоять против веселого мужика с палитрой в руках!
- Ты, Дарья, помимо своей воли, рисуешь не такого уж поганца, сказала я. - А как бы даже завлекалочку...
- Разве? Тебе что, нравятся безответственные люди? А он - такой! Вон ведь умчал ни с того ни с сего куда-то в тундру со своим мольбертом и плевать хотел, как тут мать... Но, думаю, если ему позарез будут нужны деньги - уворует у неё все, самое ей памятное, дорогое, и не зальется краской. Ну нахал! Но юморной! В компаниях - первый. Мать смешил до слез. Она... вспоминаю... мне по телефону рассказывала и смеялась про его последний с ней разговор. Она пришла к нему в мастерскую, он в подвале себе оборудовал, а её милый разлюбимый сынок стоит перед холстом и вопит: "Сволочи! Гады! Фашисты!" Она его спрашивает: "Что случилось? Какие фашисты?" Он говорит: "Смотри, мать, что эти убийцы сделали! Смотри! Они сожрали мою обнаженную натуру! За одну ночь сожрали!" Мать испугалась. Стала искать кости от бедной съеденной натурщицы. А он вопит: "Свиньи! Ни стыда, ни совести! Такую славную обнаженку съесть!" Мать спрашивает: "Неужели тараканы могли такое?" Она ведь у нас всегда была простодушная, доверчивая... "А как же! Запросто! - кричит Витька. - Гляди, что от неё осталось, от моей прелестной обнаженочки, от селедочки моей! Сколько эти сволочи ходов в ней понаделали! Придется выбрасывать!" Оказалось, в доме жил пьяница, сто лет пол не подметал, а все на него бросал. Слой грязи, гумуса образовался с полметра. Можно было картошку выращивать. Вот в этом гумусе жили несчитанные тараканы. Когда первый хозяин приступил к ремонту, он первым делом выжег все вокруг каким-то ядом, чтоб все микробы, вся живность передохла. Но тараканы оказались живучие, они водопадом переселились в подвал и, действительно, почти всю селедку сожрали за ночь, которую он положил на блюдо, чтоб писать...
- Дарья, - спросила я. - Ты не слишком строга к своему брату?
- Сыплю факты. Глянь на эту могильную плиту. Да не на мозаику, а рядом. Видишь бумажку с кусочками мозаики? Подними! Ссыпь мозаику в руку.
Я сделала все, что она велела.
- А теперь, - в голосе моей подруги звенело торжество, - теперь расправь бумажку и, голову даю на отсечение, ты обнаружишь, что это не пустой листок а из маминых бумаг, где есть её записи.
И точно. Листок оказался заполнен сверху донизу почерком Нины Николаевны, очень характерным, - крупным, с очень кругло написанным "о".
- Убедилась? Говорю, ему ничего не стоит схватить со стола для своих нужд и без спросу, разумеется, любой предмет. Видишь ли, на него напало вдохновение! Он, уверяет, ничего не видит и не слышит в такие моменты. Но согласись, тридцатилетний мужик, который приходит к матери, чтобы отколупнуть от её пенсии, - ничтожество, способное на многое. Такой последний штрих к портрету моего братца тебя не очень шокирует? Сама понимаешь, я ни на чем не настаиваю. Я не имею права пальцем тыкать в него и приписывать ему сверхпреступление. Но я должна рассказать тебе, какие чудовищные мысли бродят у меня в голове... Я их прочь гоню, а они опять тут... Я кляну себя, а они отбегут в сторону, подождут, и опять на свое место. Пойми, я любила свою слабую, беспомощную мать, несмотря ни на что. Она писала такие добрые стихи. Есть и про меня. Хочешь продекламирую?
- Давай.
Дарья дернула к себе край куртки исчезнувшего брата-художника, небрежно брошенной на спинку старого стула, вытерла им паутину с пальца и тихо-тихо проговорила:
Дашенька шла по дорожке,
Дашеньке встретился еж.
Он уколол её в палец немножко
И проворчал: "Это я понарошку.
Ежиков лучше не трожь.
Мы не умеем ходить без одежки..."
Дарья умолкла. В паутине на окне с яростным, исступленным жужжанием забилась муха и стихла, потому что сумела как-то выскочить из ловушки...
- И никогда, никогда твоя мать даже не намекнула вам, кто отец твоего брата, как его хоть зовут?
- Никогда.
- А вы просили?
- Конечно. Любопытно же.
- И говоришь, что Нина Николаевна была совсем бесхарактерная? Податливая?
- Значит... значит, Татьяна, она при всей своей бесхарактерности хранила какую-то тайну вокруг Витькиного происхождения. Что-то такое, о чем смертельно не хотела, чтоб кто-то узнал. А как это ещё понимать?
- Скорее всего так. Тайна смертельная...
- Но мне кажется, Витька мог узнать, откуда, от кого он произрос. Мог. Она с ним в последнее время часто шепталась... Я заставала: сидят рядышком, плечо в плечо... Да я уже об этом тебе говорила... Я тебя запутала окончательно?
- Бесповоротно.
- Чтоб ты совсем уже хорошо не думала обо мне, добавлю - и я, если припрет, бежала за денежкой к матери... А Витька, какой-никакой, а дочке Настеньке тоже в клюве чего-ничего носит... Я говорила тебе - от Людмилы Настенька, от первого брака...
- Скажешь, где Людмила живет?
- Зачем?
- Хочу встретиться.
- Надеешься, что она его тоже в убийстве родной матери заподозрит? Зря. Она любит его, несмотря ни на что. Говорю, он для женщин неотразим как Марчелло Мастроянни! Как ди Каприо! Но если хочешь, если для дела - дам Людмилин телефон... Поговори. Если поймешь, что я своего братца обгадила ни за что, - сейчас же сообщи мне. Если поймешь, что я полная шиза - вызывай "скорую" из психушки...сяду - не пикну. Только Юрика расцелую напоследок, мужу крепко пожму руку за то, что честно изворачивается, чтобы нас прокормить в период повсеместного торжества кризиса и всяческого упадка.. Сама-то после всего услышанного не попадешь, случайно, на Канатчикову?
- Постараюсь не попасть, - пообещала я, вышагивая на свет божий из запущенного хозблока-мастерской.
Уже в Москве, в метро, при прощании Дарья посмотрела на меня с нездоровой какой-то подозрительностью и спросила срывающимся голосом:
- Я - противная? Я вовлекла тебя в какую-то черную дыру? Эксплуатирую твою обязательность? Обливаю грязью брата, а сама себя люблю не знамо как? А к тебе не приходило в голову, что именно я подстроила все это?
- Что именно?
- Ну... смерть матери, которая меня не очень любила?
Я видела, что моя подруга не владеет собой. Рассопливилась, но, забыв про приличия, интеллигентность, не стала открывать сумку, искать носовой платок, а взяла и вытерла нос воротничком брусничной кофты.
- Ответь мне, Дарья, на один вопрос, - жестко приказала я. - Ты способна ухохотаться вблизи открытой могилы? В момент похорон? Чужих похорон?
- Ты обалдела! Я же православная по натуре! Меня же мать с двух лет учила не трогать пальцем ни жучка, ни паучка! Я же довольно воспитанная, в конце концов! Это же только какой-то негодяй... или пьяница с перепою способен на такое!
Электрички гремели справа и слева. Но я отчетливо слышала каждое её слово - так она, рассерженная, кричала от обиды.
Я закрыла ей рот своим чистым, в квадратик сложенным, носовым платком и, глядя в глаза:
- А брат твой, Виктор, мог такое? Хохотнуть в момент погребения.
Она развернула мой платок, утерлась им, кивнула, хлопнув темными, слипшимися от слез ресницами:
- Мог! Он когда выпьет, жутко заводной и юморной. Такой оболтус...
Я хотела сейчас же и предложить, мол, давай договоримся, как только твой брат появится на горизонте, - ты мне звонишь, мне надо с ним встретиться. Хотя бы для того, чтобы узнать - был ли он во время похорон Михайлова на кладбище, где стоят его надгробия с кистью красной рябины.
Но - перетерпела, резонно решив, что если Виктор объявится, - Дарья не скроет от меня этот факт. Пока же не стоит чувствительную мою подругу, запутавшуюся во всяких предположениях, вовлекать в процесс... По разным причинам не стоит... Более того, я, неверная, сейчас же и сыграла равнодушие к Виктору и его выкрутасам:
