Юлиан Семенов - Петровка, 38. Огарева, 6. Противостояние (сборник)
– Часы «Заря», именные, – ответил Костенко.
– А как здоровье того юноши, в которого стреляли бандиты?
– Рослякова? Ничего. Оклемался.
Они вошли в кабинет, и Ларик шепнул: «Раздевайся».
– А где этот Росляков? Гальяновский сделал на его сердце свою лучшую операцию, ее сейчас изучают студенты.
Костенко не ответил, потому что ему казалось, что этот профессор, как и большинство людей такого типа, говорит так, чтобы не дожидаться ответов, а лишь высказывать свои мысли.
– Так как же у него со здоровьем, у этого Рослякова?
– Со здоровьем у Рослякова хорошо, – ответил Костенко. – Правда, после женитьбы стало ухудшаться.
– Что, дрянь попалась?
– Нет. Она не дрянь. Просто он дурак.
– Так, становитесь сюда, поближе. А что же вы майку не сняли? Бросьте ее куда-нибудь, здесь пол чистый.
Сильные пальцы профессора Иванова властно ухватили Костенко за руки и придвинули к холодному экрану рентгеновского аппарата.
«Вот что значит беззащитность, – подумал Костенко. – А у Даля в словаре совсем не то написано».
– А где сейчас этот Росляков? Вместе с вами? Не дышите. Задержите воздух. Где он? А?
– Мне отвечать или воздух задерживать? – спросил Костенко, чувствуя, как в нем растет раздражение против этого громилы с перстнем.
– Отвечайте.
– Из милиции он ушел. Он теперь…
– Не дышите. Еще ближе ко мне. Не дергайтесь!
– Тут металл холодный.
– Согреется. Так где он?
– В адвокатуре.
– Повернитесь левым боком. Почему ушел? Покашляйте. Нет, активней. Здесь болит?
– Нет.
– Не врите!
– Рядом болит.
– А так?
– Так глаза на лоб лезут. Не жмите больше, а то заору.
– Ну и орите, все равно жать буду. Здесь?
– Нет.
– А если так?
– Болит.
– Здесь отдает или бьет в поддых?
– И бьет, и отдает.
– Правым боком повернитесь.
– Рука не пускает.
– А вы поднимите руку. Кашляйте. Сильней. А теперь не дышите. Больно?
– Вы же велели не дышать.
– Вылезайте и одевайтесь. Лазарь, дайте мне сигарету, мои в плаще.
Костенко тихо спросил «старуху» Блюмину – лет тридцати, хорошенькую докторшу-рентгенолога:
– Что, швах мои дела?
– Кто это вам сказал? – Женщина засмеялась, не отрывая глаз от истории болезни, в которую она что-то записывала. – Дела у вас вполне приличные.
Одевшись, Костенко вышел в коридор. Профессор Иванов стоял возле окна и курил. Ларик что-то быстро говорил ему, но, услыхав скрип двери, обернулся и замолчал.
«Плохо дело», – решил Костенко, и сразу же на смену усталости пришло незнакомое ему доселе странное, несколько суетливое желание – узнать о себе и о своей болезни всю правду. То, что он серьезно болен, стало ему сейчас ясно до конца, и он вспомнил, как на днях еще шутливо говорил жене: «Рачок у меня, Машуля», – и совершенно не боялся этих своих слов, и вдруг теперь он ощутил страх, и сказал себе, что никакого рака у него не может быть, все это ерунда, просто какой-нибудь плеврит или воспаление печени, и он – отстраненно и холодно – засек этот внезапно возникший в себе страх, и отметил промелькнувшую мысль про «обычное» воспаление, и вспомнил, что серьезно больные люди интуитивно выстраивают заслон против правды.
– Профессор, я тоже за интеллигентность, – сказал Костенко. – Я за то, чтобы говорить больному правду. Наверное, это жестоко – слабый обязательно сломится, но не надо следовать врачебной этике, ориентируясь на одних слабых. Для меня высшим милосердием является правда.
Иванов внимательно выслушал его, докурил, размял в пальцах окурок, бросил его на пол («Привык, черт, что за ним все поднимают, – успел отметить Костенко, – и все в руки подают») и сказал:
– Вы больны, и я не собирался этого скрывать. Больны вы серьезно. Рак? Не знаю. Не убежден. Скорее всего, у вас воспаление желчного пузыря и поджелудочной железы, но это тоже не подарочек – операцию часа на четыре я вам гарантирую. Однако, – он неторопливо двинулся к кабинету Ларика, продолжая властно и картаво говорить на ходу, – я не исключаю возможность злокачественной опухоли, сиречь рака, в правом легком. Из ста семидесяти раковых больных доктор Зарьялова в нашей клинике выписала на работу сто десятерых. Из них более восьмидесяти процентов – люди не старые, вашего возраста. Старики мрут. Я вам сказал все в открытую, потому что лгать действительно нет смысла: вы, вижу, хотите вылечиться, и в вас есть сила. Поэтому завтра же с утра вам надлежит лечь в институт, в онкологический институт.
– Завтра не выйдет.
– Почему?
– Не выйдет, – повторил Костенко. – Так или иначе придется проходить обследование в нашей клинике, я человек служивый, профессор. И потом дело у меня сейчас.
– Это бросьте. Оставьте такие ответы драматургам, которые пишут героические пьесы. Вы нужны государству здоровым, слишком накладно платить пенсии больным.
– Профессор, я это дело не могу бросить. Оно выгодное. – Костенко вдруг улыбнулся и понял, что он улыбнулся сейчас нормально, как улыбаются обычно, а не заданно, от страха и ощущения обреченной, беспомощной неловкости. – Мне за него премию дадут, у нас сейчас премии дают большие, месячный оклад получу. И на все про все мне надо пять дней. Позвольте, а? Я управлюсь за пять дней. Ну не больше, чем за семь.
– Хорошо, торговаться не буду, это не штатное расписание выбивать, – сказал Иванов. – Даю вам неделю при условии, что завтра и послезавтра вы проведете у меня утро – надо сделать обследование загодя. Я ведь не убежден, что у вас рак, отнюдь не убежден. Как говорится, фифти-фифти. Но имейте в виду: каждый день сейчас может иметь решающее значение. Каждый. Если наши исследования покажут, что отсрочка невозможна, ляжете завтра же. Начальнику вашего госпиталя я позвоню, он меня знает – мои ученики консультируют у вас онкологию.
5
– Слава! С-слава!
Костенко обернулся: на скамеечке, под деревом с уже облетевшей листвой, сидел Садчиков.
– Это Садчиков, – удивительно незнакомым Ларику голосом сказал Костенко. – Дед. Дружок мой. Знакомься.
– Влас.
– Ч-что? – не понял Садчиков.
– Я – Влас, это моя фамилия.
– Ах, так. А я С-садчиков. Ну что, Слава? Ч-то у тебя обнаружили эскулапы?
– А леший его знает. Воспаление селезенки. Так что ли, Ларик?
– Почти.
– А я ч-что-то волновался.
– Ну, в общем, правильно делал. Через неделю я, брат, покидаю тебя: кладут в клинику. Да, Ларик, я забыл спросить: на сколько он меня ухайдакает?
– Больше месяца они не держат, Слава. Там весь курс месяц. А если придется удалять пузырь, тогда недели две.
– Не надо п-позволять вырезать из себя н-ничего. В организме нет лишних д-деталей.
– Пошли посидим куда-нибудь, мужики? – предложил Костенко. – У меня есть в загашнике десятка.
– Если т-ты решил «посидеть», значит, н-ничего серьезного, – сказал Садчиков, – а если н-ничего серьезного, тогда я двину домой.
Когда он ушел, Костенко сказал Ларику:
– Стареет дед. Теперь его можно обмануть.
– Так ты его ведь не обманывал, ты ему правду сказал.
– А что, по-твоему, лживой правды не бывает? Пошли в пельменную, Ларик, а? Мы студентами всегда в пельменную ходили.
– Пошли. И не кисни, брат… Я знаю, как Иванов говорит с теми, кому по-настоящему плохо.
– Ларик, милый, не надо… Моя проклятая профессия научила меня кое-чему – я точно отличаю ложь от правды, и я еще пока не так постарел, как Садчиков. Ты мне лучше посоветуй, говорить Маше или нет?
– Не стоит.
– Но она же увидит вывеску: «Институт онкологии»…
– Не увидит. Скажешь, что у тебя только один день для посещений, а я буду переводить тебя в этот день в терапевтическое отделение, там главный – мой дружок… Слушай, а может, нам не ходить в пельменную, брат?
– Нет. Пойдем в пельменную. У меня есть в загашнике десятка, и потом снова хочется почувствовать себя студентом.
Первый раз его привел сюда Левон, который уже успел по обыкновению перезнакомиться с поварами, официантками, с бухгалтером и заведующим. Когда он входил, все кидались к нему: «Здравствуй, Левушка! Спой, Левушка! Новый анекдот, Левушка!» И он пел новую песню – они здорово умели это делать с Митей Степановым на два голоса; рассказывал анекдот; чинил гардеробщице Екатерине Савельевне будильник; проводил воспитательные беседы с пятнадцатилетним сыном поварихи Эльвиры (ее сын сейчас защитил кандидатскую в «тонкой химической технологии»); выступал свидетелем в суде, когда муж буфетчицы Анны Павловны убежал от алиментов в Якутию. Он был в пельменной своим человеком, и ему разрешали самому делать особые пельмешки для друзей; когда кончалась стипендия, Левону верили в долг, и он приводил с собой Митю Степанова с Костенко и, подперев лицо кулаками, улыбчиво наблюдал, как друзья уплетали суп харчо.
Как-то раз по прошествии нескольких лет Степанов пригласил их сюда: у него вышла первая книга, и он решил отметить это не в ресторане и не в писательском клубе, а именно в их пельменной – маленькой, тихой и до щемящей боли в сердце родной – чем дальше уходит молодость, тем больше людей тянет к тем местам, где она проходила.
