Евгений Сухов - Я подарю тебе «общак»
Поняв, что пока ему ничего не угрожает, Лапа спрятал оружие под гимнастерку Калганова.
Выбравшись из подвала на свет божий, он натянул на глаза козырек фуражки и, щурясь от яркого солнца, пошел вдоль улицы мимо галдевших людей. Больше всего на свете ему хотелось в этот момент переодеться в гражданскую одежду, а не ходить в ментовской гимнастерке, залитой кровью. Пока на него не обращали внимания, все смотрели на горящее здание, но скоро обязательно заметят – это лишь вопрос времени. Лапа шел и ожидал, что в любую минуту его окликнут. Мельком он увидел свое отражение в стекле и не узнал себя – просто выходец с того света какой-то. Лицо разбито и страшно распухло, голова такая же. Хорошо, что он фуражку захватил, чтобы прикрыться.
– Ой, вы ранены! – воскликнула рядом какая-то женщина с авоськой.
– Да нет, просто поскользнулся и упал, пустяки, – как можно беззаботнее ответил Лапа и улыбнулся разбитыми губами. Улыбка вышла душераздирающей.
Женщина застыла, не зная, что сказать, а «медвежатник» быстро пошел дальше. Мимо пробежал пожарный с багром, чуть не сбив его с ног. Потом он увидел нескольких милиционеров, бегущих в его сторону вдоль по улице, нырнул в толпу и вышел уже у заграждения, где стояли еще два милиционера. Слава богу, они не смотрели на него, а занимались регулированием движения автотранспорта, разворачивали всех и направляли на соседние улицы. Рядом с толпой находился одинокий обшарпанный одноупряжный конный экипаж на резиновых колесах-дутиках. Возбужденная лошадь фыркала и храпела от дыма, натягивая поводья, а сам извозчик – крепкий малый, с лицом, покрытым двухнедельной щетиной, – привстал со своего места, чтобы лучше рассмотреть происходящее. Лапа проворно запрыгнул на заднее сиденье и рявкнул на кучера:
– Эй, поехали!
Кучер развернулся и едва не упал с брички, узрев измочаленного человека в окровавленной форме ОГПУ.
– К-к-к-куда вам? – пролепетал он, цепляясь за поручень и удерживая в руках узду.
– Прямо и поживее! Дело государственной важности! Раскрыт заговор! – огорошил его Лапа, незаметно наблюдая за милиционерами.
– Четвертак, – пролепетал кучер.
Поскольку денег у Лапы не было совсем, он достал из-за пазухи «наган» и процедил угрожающе:
– Любезный, кажется, между нами возникло недопонимание.
Больше кучер не задавал вопросов. Развернул экипаж, хлестнул лошадь, и они покатили прочь от страшного места. Через три квартала Лапа попросил кучера свернуть в переулок, а там приказал снять одежду.
– Но как же так, товарищ чекист, – дрожащим голосом попробовал протестовать кучер.
– Дело государственной важности, – рявкнул Лапа, – отставить разговорчики! Если что-то не нравится, завтра придешь в управление и напишешь жалобу на имя начальника.
От этого совета извозчик совсем погрустнел. Понятно, что только кретин пошел бы в ОГПУ писать жалобу на одного из сотрудников за неправомерные действия.
– Ты бы мылся хоть иногда, подлец, – посоветовал ему на прощание Лапа, поморщившись от запаха, исходившего от его новых шмоток.
Оказавшись вновь на улице, он первым делом «позаимствовал» у незнакомого состоятельного господина в костюме бумажник. С деньгами стало гораздо веселее. Купил в магазине грим, зеркальце, пудру и затем в темной подворотне попытался замазать ссадины и кровоподтеки на лице. Вышло отвратительно, но издалека его теперь можно было принять за нормального человека. К тому же последствия избиения имели и свои положительные стороны. Лицо так перекосило, что узнать его можно было, лишь основательно приглядевшись.
Закончив с гримом, Лапа вышел к дороге и остановил проезжавший мимо автобус. Среди четырнадцати мест в салоне больше половины были свободными из-за цены проезда. В один конец до городского вокзала пришлось заплатить тридцать копеек, но Лапа не тужил, так как деньги ему доставались легко – не то что обычным советским гражданам.
12. Наши дни
На чердаке было жарко, как в духовом шкафу, пахло пылью и старым деревом. Разбирая различный хлам, Захар Петрович скоро весь взмок и перепачкался. Он и не знал, что бабушка устроила на чердаке склад старья. Перерыв один сундук, стоявший ближе к выходу, он почувствовал себя знатоком женской моды тридцатых годов: старинные платья, панталоны, корсеты, шляпки, старые чулки. Все это, верно, хранилось для музея. Еще лет через сто такая экспозиция, несомненно, пользовалась бы огромной популярностью.
В освещенный проем люка заглянула мать:
– Ну, что, нашел?
– Без бабули тут не разберешься, – процедил Антонов и отбросил в сторону кружевные подвязки, – ты лучше сюда не залазь, грязно очень.
Каждое его движение поднимало с поверхности вещей облачка пыли, а некоторые вещи и сами рассыпались от старости. Чихнув, следователь перешел к следующему сундуку. Сбросил с его крышки старый абажур, отставил в сторону перевязанные бечевкой книги, откинул крышку и тяжело вздохнул. Весь сундук был заполнен старыми детскими вещами и поломанными игрушками. Слои старья лежали строго в хронологическом порядке. В конце концов, он докопался до своих пеленок, которые бабушка отстирала, отбелила и аккуратно сложила в сундук. Затем пошли еще более ветхие вещи, вероятно, хранящиеся с дореволюционных времен. Сундук не раз посещали мыши, и все вещи на дне были погрызены и источали затхлый запах плесени. Подняв расползающееся детское платьице, принадлежавшее девочке лет семи-восьми, Антонов увидел под ним белое потрескавшееся лицо с распахнутыми стеклянными глазами.
– Нашел! – крикнул он матери и бережно достал куклу из сундука. Вся одежда на ней распадалась, но само тело игрушки было сделано из керамики, а глаза – из стекла. Волосы тоже сохранились. Следователь аккуратно потрогал их и понял, что они натуральные. Даже спустя столько лет кукла выглядела достойно.
Спустившись с чердака, Антонов с куклой в руках прошел на кухню. Мать расстелила на столе газету. Он сел, внимательно осмотрел игрушку, а затем повернул и снял голову. Внутри тела записки не было. Он посмотрел на свет, отложил его в сторону и взял голову. Внутри лежал сложенный лист пергаментной бумаги, убористо исписанной чернилами.
Антонов уже узнавал почерк прадеда. Развернув письмо, он стал читать вслух:
«Дорогая Лиза, не знаю, свидимся ли мы еще, хотя я очень надеюсь на это. В любом случае, если ты читаешь это письмо, значит, очень скоро станешь богатой. Используй деньги осторожно. Не привлекай внимания. Если красные прознают о сокровищах, они ни перед чем не остановятся. Я успел в этом убедиться. Желаю тебе счастья и всего самого хорошего. Я не писатель, да и обстановка вокруг не располагает, поэтому не могу высказать словами всего, что у меня накопилось на душе. Скажу лишь, что люблю тебя. Прости, что все так вышло. Теперь о деньгах. Помнишь кладбище, где мы с тобой прятались? Приходи туда, найди меня, и я лично вручу тебе все сокровища. И ничего не бойся. Прощай. Живи долго и счастливо, а я, если получится, и с того света постараюсь тебе помогать».
Алла Львовна всхлипнула и утерла слезы рукой.
– Вот так. Не знаю, можно ли давать это письмо бабушке в ее состоянии? – тяжело вздохнул Антонов.
– Она уже лучше себя чувствует, – ответила Алла Львовна, шмыгая носом, – врачи сказали, что в первый раз видят практически здорового человека, дожившего до такого возраста. Завтра ее выпишут. Я думаю, она очень обрадуется весточке от отца. Письмо-то ладно, отдадим, но я сама ничего не поняла из его слов. Где эти самые сокровища находятся?
– Где… на старом кладбище, – сердито ткнул пальцем в написанное следователь.
– Но там сказано, что он лично отдаст сокровища. Это как понимать, – задумчиво проговорила она, – он же давно умер. Как он может лично передать?
– А может, он, как и бабушка, долгожитель и прятался все это время где-то, – мрачно пошутил Антонов, – ведь доживают на Кавказе до ста пятидесяти лет.
– Ай, брось ты, – отмахнулась мать, – я же серьезно спрашиваю.
– Да все просто, дед передал на хранение сокровища доверенному лицу. Потом, когда он умер, его похоронили на этом старом кладбище, а доверенное лицо положил сокровища в гроб вместе с телом деда. Вот почему он и пишет, что лично передаст сокровища, и просит ничего не бояться.
– Стой, погоди, когда я была маленькая, мы с бабушкой несколько раз ходили на старое заброшенное кладбище у порта. Она там всегда останавливалась у одного склепа, плакала и клала на плиту цветы, которые мы до этого собирали на поле. Может, там могила дедушки?
– По-моему, без Лизаветы Сергеевны нам не разобраться, – покачал головой Антонов. – Завтра съездим, заберем ее и отдадим письмо. Она должна знать, что дед имел в виду.
– Давай сегодня съездим, – предложила Алла Львовна. В этот момент мать напомнила ему ребенка, просящего родителей открыть новогодние подарки накануне праздника.
