Григорий Ряжский - Музейный роман
Уж он-то знал, что во многом подобные холсты обретаются такими дядьками исключительно с целью скомпенсировать внутренние пустоты бессистемными разговорами за искусство.
— Да пришлось потрудиться, не без того, — ухмыльнулся ценитель. — Туда-сюда если брать, поездочка-то встала, как говорится — вывоз-оформление… всё такое… Ну и сама покупка тоже в немало вышла.
— Что — секрет? — улыбнулся Евгений Романович и плеснул тому от щедрого.
— По честноку? — подмигнул культурный господин.
— Разумеется, — развёл руками продвинутный гость и смастерил почтительное лицо.
Тот игриво приобнял Темницкого, увлекая в сторону от камина, над которым располагался фуфел де Якобса, и прошептал на ухо цифру, обслюнявив гостю левую мочку. Названная сумма не то чтобы удивила, скорее насторожила. И если он, Женя Темницкий, в прошлом эксперт и нынешний большой чиновник, чистым знанием в искусстве не добирал, то уж, по крайней мере, в ценах на него ориентировался недурно. Имел нужное чутьё — ту его часть, что распространялась на овеществлённый в эпохе и материале рыночный эквивалент. Но того, что услышал, быть не могло. Совсем. Либо же работа эта при всей схожести с образцами подлинной живописи прошлых веков просто не принадлежала кисти старого мастера. Но это не было и копией, уж в этом Темницкий был знаток. Это было нечто третье. Вариант, необыкновенно метко отобранный, несомненно, большим в этом деле специалистом. И проданный клиенту за вполне смешные деньги. Однако это не было и подарком, по словам всё того же добросовестного ездока-приобретателя. А стало быть, это же означало, что картина не стоит даже уплаченной за неё цены, хотя и превышает её богатым видом, малоотличимым от искомых богатеями образцов натурального возрожденческого декора, способного украсить загородные каминные залы.
— Повезло вам, — причмокнул губами Темницкий, по-доброму приобняв хозяина в ответ на нетрезвое признание. — Вот бы и мне так стеночку себе оборудовать, с каким-нибудь таким хитрым фламандцем.
И рассмеялся, чуть не прослезившись. Вслед за гостем хохотнул и владелец. Отсмеявшись, изрёк:
— Ну, это устроим, не вопрос. Да и «устраивать», если уж на то пошло, словечко не точное. Сейчас всё просто: имеешь бабосы — бери вещь, никаких проблем. И никто нынче не поинтересуется, что да как и почём. — Он плеснул в два стакана, отхлебнул из своего и продолжил: — Знаете, Евгений, вот вы человек довольно молодой, хорошо не помните, наверно, если в полных красках, недавнего нашего с вами прошлого. А вот лично я-то помню его лучше, включая времена, когда ни купить вещь, ни продать, ни об загранице какой помыслить даже в голову не залетало. Всяк крутился как умел, как чутьё подсказывало и насколько кому связи позволяли. Вот, помню, в старших приятелях моих как-то человечек один ходил непростой. Пупандопало звали его, так уж сложилось у него по жизни. Знаток был, и какой — дока! Собиратель, коллекционер за искусство — увлекался, в общем, не на жизнь, как говорится, а на смерть. Живопись понимал с молодых годов ещё, не хуже маминой титьки. Ну и спекуль был повыше средней руки, само собой. Как при Софье Власьевне без того было выжить, сами ж в курсе, наверное. Так вот, надыбал по случаю он картиночку Шагала, Марка Захаровича. Из семьи, между прочим, наследников друга его ещё со времён славного Витебска. Личный презент, хоть и неподписной. Да тогда никто подписями этими не заморачивался; к тому же кто он был в те годы, Шагал-то? Так… начинающий-продолжающий способный молодняк без особых видов на славу. Оттуда, кстати, и привёз он её, друганок мой Пупандопало. Уломал семью эту, на которую вышел по наводке одного местного цеховичка, с каким дела свои обкатывал. Так вот, собрал всё, чем располагал, совершенно все средства. Остальное занял, машиночку сбыл заодно и всё прочее.
— Ради чего, простите, — не понял Темницкий, — чтобы что? Чтобы потом весь остаток жизни наслаждаться неатрибутированным полотном, не имеющим залоговой стоимости?
— Нет, не так, друг вы мой, — ухмыльнулся хозяин дома, — тут всё посложней. Просто узнал накануне своего приобретения Пупандопало мой, что вскорости Марк Захарович в Белокаменную нашу самолично завернёт. Дело в семьдесят третьем было, Третьяковка персональную выставку ему тогда устраивала. Ну, он под это дело и вложился, надеясь подпись такую обрести. Что, как — не думал: просто понимал, что костьми ляжет, а буковки авторские заветные добудет. И уже купца подходящего сыскал, сказал, всё, мол, чики-чики выйдет, без балды, так что не волнуйтесь, Михал Натаныч, личный автограф иметь будете на своём обретении. А коли родину покинуть надумаете, так потом не на одну жизнь хватит, вам и детям вашим, если сумеете вывезти, конечно. Короче, ударили по рукам.
Он подбавил ещё вискаря, и оба махнули. Темницкий слушал с возрастающим интересом, успевая в то же время крутить многоходовую комбинацию, родившуюся у него в голове на почве узнанного часом раньше. История Пупандопало между тем продолжалась.
— В общем, приезжает Шагал, вокруг суета, понимаешь, ни минуты свободной, ни секундочки, чтоб один и без никого. Селят его в «Россию», как водится, в самый-пересамый люкс-шмукс с видом на рубиновые звёзды. Охрана, само собой, приставлена, а там ещё телевизионщики, радийщики всякие, интервью, всё остальное. Ну и как пробиться к старику после этого? А вот просочился, негодяй, что вы думаете! Всех обошёл, каждого конкретно подкупил, вплоть до конторы. Не говоря уж об уборщицах, какие и свистнули в нужный момент.
Короче, стучится к нему в номер. Тот открывает, этот заходит. И с ходу в карьер. Говорит, привет вам сердечный, Марк Захарович, от такой-то семьи из Витебска, припоминаете? Я, говорит, от наследников к вам, а сам — тёти Мирхи вашей двоюродный внучатый племянник по линии мамы её. И давай бойко так вываливать всё, что загодя вызнал, к чему подготавливался, как положено. Именами сыпал, датами, двор описал, где тот вырос, про соседей не забыл, о каких разузнал от остатков той семьи, где отоваривался. Ну и всё прочее такого же замеса. В общем, растрогал старика донельзя, до самой селезни достал воспоминаниями о нём же самом. Ну и поплыл, поплыл дедушка наш, вконец железу себе расслабил слёзную. Тут он, Пупандопало, холстину свою из-за пазухи вытягивает и перед дедушкой разворачивает. Говорит, вы уж не сочтите за труд, Марк Захарович, подпишите ваш же презент тогдашний нашей семье, сами понимаете, хочется ведь ужасно такой родственной памяти. И пальцем указывает, здесь вот, мол, подпись, а тут — и холст переворачивает — словечки, если можно, «Михаилу Натановичу от Марка Шагала с любовью». И дату, ладненько?
Ну тот — что за вопрос — делает всё как просят, без никаких. Обратно сворачивает, протягивает. Пупандопало от радости чуть не в коматозке — свершилось! Жизнь удалась! Бабе — цветы, детям — мороженое, как в известном кино! Пятится к двери, мелко кивает, прощается, слова напоследок выговаривает разновсякие. И уже в самых дверях стоял, чуть не за ручку взялся, последний поклон свой отбил трясучий. А только Шагал этот вдруг говорит ему: мол, постой-ка, дружочек, дай-ка ещё разок взгляну на прощанье на себя тогдашнего. Ну, тот снова вытягивает, разворачивает, подносит. Захарыч глядит в неё по новой, на этот раз пристальней как-то и дольше. И вдруг, не будь дурак, одним движением — р-раз! — и рвёт её пополам. И ещё каждую — снова пополам. И в угол бросает. Сам смущённо улыбается, плечами жмёт. Говорит, нет, знаешь, миленький, всё ж таки не моя она, наверно. Не узнаю я её чего-то, не припоминаю. И смотрит задумчиво так, в потолок. И слёзы добрые на халат себе катит бархатный…
Вот такая история, Евгений. — Хозяин дома улыбнулся, довольный своей повестью. И пояснил: — Это я к чему, друг ты мой любезный… Это к тому, что ничего нет проще в деле твоём, Женя. И телефончик дам, и адресок в Брюгге этом Хрюгге, уже напрямую, без посредников. Они и встретят, и поселят, и предложат всякое. И оформят честь по чести. Сертификат вручáт. Звать его Себастьян, по-французски, правда, ни бум-бум, только по-фламандски, но думаю, и по-аглицки обслужить не погребует, если заплатят. Я этих повышенно культурных сволочей чую как никого. Хоть и одет весь из себя, прям как из прошлых веков на верёвке спустился. Или, наоборот, поднялся. — И вновь призывно зашёлся от смеха.
Это была новость добрая и приятная, даже несмотря на то, что сам хозяин-толстосум оставил впечатление примитивно изготовленного холерика с пониженным содержанием калия в повышенно дурной крови.
Мечталось о деньгах. Всё было просто, всегда ведь хотел разбогатеть, хотя никому в том не признавался. Никогда. Даже мама, единственный близкий человек, не догадывалась об этой узкопрофильной конфигурации, сложившейся в голове у сына. Он всегда знал, что занимает чужое место. Что по большому счёту бездарь. Что искал того, чего уже изначально никогда бы не постиг. На что даже случайно не мог напороться в поисках верного устройства жизни. Это было чужое, всё. Лёвка хоть и негодяй, и отчасти пижон, и в делах вертун и ловкач, но там он — свой. Алабин, он оттуда, из самой серёдки. Этот Лейба Алабян — талантливая и хитрожопая сволочь, заслуживающая, однако, как ни отвратительно это признавать, своего места. Потому что понимает, что делает. Чувствует, что и как говорит. И знает, о чём пишет. И главное, в отличие от него, Женьки Темницкого, этот тип, как никто, умеет продавать. И покупать. Чтобы уже перепродать, пристроить, втюхать — как угодно. И никому при этом не обидно. Такая планида. Такая судьба. Такая карта, мать его ети!
