Александра Маринина - Оборванные нити. Том 2
А эта баба была красивая… Я долго выбирал, присматривался, пока не остановился на ней. Я все рассчитал, все продумал. Аэропорт — идеальное место для осуществления моего плана. Народу тьма, и многие находятся там часами, а то и сутками, если рейсы задерживают. Человек улетает, из гостиницы выписался, если рейс задерживают на полсуток и больше — возвращаться ему некуда, в отеле при аэропорте нет мест, а если и есть, то не всегда хватает денег, которые рассчитаны «под ноль», особенно к концу отпуска. Вот и толкутся несчастные с задержанных рейсов по зданию аэропорта.
Главное было правильно вычленить тех, кто улетает еще не скоро. Наблюдение за людьми у табло вылета и за их реакцией на объявления по громкой связи о переносах рейсов принесло свои плоды. Довольно быстро я научился определять, кто именно из этой толпы каким рейсом улетает. Теперь из задержавшихся следовало выбрать жертву.
И я ее выбрал. Молодая женщина, путешествовавшая в одиночестве. Очень, очень красивая. По крайней мере, на мой вкус. От своего деяния я хотел получить максимум удовольствия, и время, проведенное в обществе потенциальной жертвы за чашечкой кофе, должно было стать приятным. Место, где я предполагал напоить ее этой самой чашечкой кофе, я тоже выбирал заранее, тщательно продумав все условия, которые необходимо соблюсти. Первое: местоположение точки должно быть таким, чтобы можно было уйти оттуда и занять позицию, позволяющую наблюдать за происходящим, при этом оставаясь незамеченным. Второе: там не должно быть официантов, только самообслуживание.
Женщина собиралась улетать рейсам, который переносили уже четыре раза. По расписанию ее самолет должен был взлететь девять часов назад, но снова объявили задержку, на этот раз еще на три часа. Ее никто не провожал, и все эти девять часов она провела в полном одиночестве. Я наблюдал за ней минут сорок и увидел, как она, поговорив с кем-то по телефону, с досадой принялась нажимать кнопки на мобильнике, а потом сердито сунула его в сумочку. Все ясно: разрядилась батарея. Или деньги кончились на счете. Если прежде она хоть как-то скрашивала скуку разговорами, то теперь ей и пообщаться не с кем. Я понял, что это хороший шанс.
Она легко пошла на контакт, видно, совсем измаялась от скуки. Мне бы тогда еще обратить внимание на эту мелкую деталь, но я не обратил. А зря.
Десять минут ничего не значащего трепа — и мы уже шли в намеченное мной заведение. Я подвел ее к прилавку, дал возможность осмотреть предлагаемые закуски и десерты и сделать свой выбор, потом, как настоящий джентльмен, усадил даму за столик и вернулся к бармену, чтобы сделать заказ и забрать его. Дозировка просчитана до миллиграмма, в успехе я не сомневался. В первый раз у меня вышла осечка, я чего-то не учел или рассчитал неправильно, и человек, мир которого я готовился разрушить, выжил и через две недели выписался из больницы. Было обидно, конечно: уж больно объект был хорош, действительно целый мир с яркими воспоминаниями, огромными планами, кучей друзей и редким интересным хобби. Если бы с ним всё получилось, он бы очень многое унёс с собой. И всё это перестало бы существовать.
Но мне не повезло. После этого я потратил немало времени на усовершенствование своего орудия и теперь находился в полной готовности. Осечек быть не должно.
Бросить три крупинки вещества в чашку с черным кофе — дело ерундовое, тем более что я не пожалел времени на тщательную подготовку и как следует потренировался. Я поставил перед новой знакомой кофе и тарелку с пирожными и уселся рядом с ней за столик Она тут же сделала первый глоток, похоже, здорово проголодалась. Мой расчет на то, что вместе с отпуском заканчиваются и деньги, особенно при задержках рейсов, оказался верным. Она явно давно не ела. Если бы в этом кафе были бутерброды или какие-нибудь сосиски, она, наверное, выбрала бы именно их. Но здесь была только кондитерка. Впрочем, я не исключаю, что даже если бы бутерброды и были, она бы постеснялась их попросить. Пирожные — это женственно, бутерброды и сосиски — грубая проза. А она хотела понравиться мне, это было очень заметно.
После первого глотка она отломила маленькой десертной вилочкой кусочек пирожного и сделала второй глоток кофе. Ну вот и все, отсчет времени начался. По моим прикидкам — 30–40 минут. Это значит, что я могу провести в ее обществе еще минут двадцать, после чего мне следует посмотреть на часы, извиниться и сказать, что мне пора на регистрацию. Или даже на посадку.
За отведенные двадцать минут она успела рассказать мне всю свою жизнь, такую короткую и такую глупую, в которой было совсем мало событий и очень много пустых нелепых мечтаний. Когда я встал и начал прощаться, ее кофе уже был весь выпит, а на тарелке оставалась половинка второго пирожного. Ей не хотелось, чтобы я уходил.
Я вышел из кафе и быстрым шагом ушел в зону регистрации на рейсы, потом обходным путем вернулся и занял заранее намеченную позицию. Все кафе было как на ладони, а меня видно не было. Расчет оказался верным, вещество начало действовать вовремя, и уже на тридцать четвертой минуте после первого глотка женщина начала умирать. Конечно, никто, в том числе и она сама, этого не понял. Просто человеку стало плохо. Немудрено: долгое ожидание, нервное напряжение, духота, голод и жажда — тут даже самому крепкому мужику может стать дурно, что уж говорить о нежной женщине лет двадцати восьми. Сначала на нее обратили внимание люди за соседним столиком, потом подбежал бармен, возникла суета, кто-то кинулся звонить по телефону, через некоторое время появился человек в белом халате с чемоданчиком. Суета усиливалась, к территории открытого кафе стали стекаться любопытствующие и изнывающие от безделья пассажиры… Я терпеливо ждал. Минут через двадцать появились врачи со «Скорой помощи». Женщину уносить не стали, реанимировать пытались прямо там же, на полу, между столиками. Еще сорок минут. Наконец по окружившей кафе толпе пронесся не то вздох, не то стон. Люди расступились, и мне стало видно, как лежало тело. В этот момент я понял, что у меня все получилось. Женщину не увозили, оставили на месте до приезда милиции. Теперь это чудесное место стало тем, что называется «место происшествия», откуда труп перемещать уже нельзя.
Но радости не было. Не было того кайфа, который я ожидал и который успел почувствовать в тот первый раз, когда еще думал, что моя жертва наверняка умрет.
Я понял свою ошибку. Я выбрал женщину. Бабу. Телку. Какой у нее может быть богатый внутренний мир? Все бабы — дуры пустоголовые, созданные природой организмы для доставления мужчинам удовольствия и для продолжения рода. Больше они ни на что не годятся. Вот когда я вспомнил, что она маялась от скуки! Почему она не читала? Почему у нее не было с собой книги или хотя бы журнала? Ну пусть бы газету купила в киоске, вон они через каждые десять метров понатыканы, читай — не хочу. Газета стоит недорого, уж столько-то денег у нее наверняка должно было остаться. Но нет, она настолько тупа, что даже этим не могла скрасить одиночество. Да и все ее рассказы о себе только подтверждали: курица, бессмысленная и никому не интересная. Она — не личность, она не мир, огромный и неповторимый, который так сладостно разрушать. Она — просто тело.
Я допустил ошибку. Даже с бездомными собаками и кошками было интереснее. Даже тогда, когда я разрушил муравейник, удовольствие было ярче и ощутимее. Больше никогда я не буду связываться с женщинами.
Только мужчины. И только умные, неординарные, чего-то достигшие в жизни, интересные, образованные. Такие, мир которых действительно сложен и многогранен. Тот самый мир, властелином которого я буду становиться и решать его судьбу по своему разумению.
* * *На планерке Саблин дал себе волю. Не стесняясь в выражениях, перечислил все недостатки и огрехи, которые выявил в течение первой недели пребывания в должности. Особенно возмутили его незахороненные трупы из третьей холодильной камеры. И последним, самым мелким и гадким штришком, оказались пустые бутылки из-под спиртного, стыдливо попрятанные в углы кабинетов. Он и в углы заглянул, не поленился, хотя ловил при этом удивленные и даже презрительные взгляды обитателей лабораторий и ординаторских.
— За пьянку на рабочем месте буду увольнять без разговоров, — заявил он. — За каждый недобросовестно исполненный акт — выговор. Править текст ни за кем не буду. Переделывать будете сами столько раз, сколько я скажу, но ни один документ, за который мне будет стыдно, из стен нашего Бюро не выйдет.
Он хорошо помнил, как бесконечно переделывал свою многострадальную статью для ВАКовского журнала. Ничего, не переломился. И они не переломятся.
