Екатерина Лесина - Готический ангел
– Прежде ими прислуга в основном пользовалась, и мне вот удобно. Давайте, осторожно, не споткнитесь, здесь, наверху, ступеньки крутоваты. Но осталось немного.
Лестница бесконечна. Ступенька, и еще одна, и еще… но уже не страшно, даже стыдно. Чего я испугалась? Никогда ведь клаустрофобией не страдала, а тут…
И лестница закончилась, вывела в коридор, такой же узкий и какой-то неухоженный, тут нет ковра и картин на стенах, и окна грязные. Пахнет известью, краской, свежеструганым деревом. Чистотой.
– Гостевые комнаты в другом крыле, – подсказал Ижицын. – Тут ремонт пока… был. На время приостановил, но кое-что уже готово.
Руку не отпускает, а вырывать… детский сад.
Звуки разносятся по трубе коридора, отражаются от стен и, вместо того чтобы погаснуть, становятся лишь громче.
– Вот здесь, – Ижицын остановился перед массивной дверью. – Мне хотелось бы показать вам это… прошу. Прежде здесь была спальня графини. Второй графини, – уточнил он.
Ижицын С.Д. Дневник
Ольховский оказался подлецом. Его сегодняшние намеки, несомненно, указывают на то, что тайна моя ему известна. Я указал ему на дверь, но полагаю, просто так он не уедет, станет вымогать денег. И как мне поступить в этом случае? Платить, обрекая себя на еще одну зависимость? Или отказаться? Но в этом случае О. сообщит Наталье, а она не переживет правды.
Господи, я запутался. Я не знаю, что делать и как поступить.
Я решился. Я расскажу ей правду сам. Если суждено услышать, то от меня, не от О., который столь же лжив, сколь и циничен. Пусть судит она. Или простит, но на это и не надеюсь.
Василиса
Свет, очень много света, розовый перламутр, полупрозрачное полуденное золото, которое гладит обитые бледно-голубым атласом стены, запутавшись в тяжелых складках портьер, стекает на пол, вырисовывая каждую половицу.
– Вы пройдите. Пожалуйста. – Евгений остался за порогом и, опершись на дверной косяк, сложил руки на груди. Не улыбается, смотрит так, выжидающе.
Комната большая. Просто огромная. Или это лишь кажется? Ковер на полу, мягкий, с длинным ворсом. Кровать… резные столбики и балдахин, с которого свисают крученые шнуры и толстые кисти… подушки горкой… низкий столик у окна. На столике массивный хрустальный флакон, раскрытая книга, шкатулка, веер, который пахнет пылью.
Зеркало. Мое полустертое отражение в нем плывет, и как-то стыдно становится, будто в чужую жизнь без спросу влезла.
Отворачиваюсь.
На стене картина. Я сразу ее узнала. Конечно, это же моя картина, не та, из купленных Ижицыным, а ранняя, из самых первых, из тех, которые я наивно считала талантливыми. Ошибалась.
Вот ведь странность, а я, оказывается, помню… и фон этот, изменяющийся от темного горького шоколада до нежно-сливочного, мягкие цвета, переходящие друг в друга. Вот там удачно получилось. А тут переделать бы, резковато, похоже на рисунок дерева на паркете. Ангел вышел чересчур уж ярким, его бы сделать немного более нежным, таким, как есть на самом деле…
– Узнали? – Ижицын стоит за спиной. Когда подошел?
– Узнала.
Все же переписать бы наново. И фон другой… я почти знаю, какой именно, черно-лиловый, неверный, чуть разбавленный робкими звездами свечей, и серебро старинного канделябра, мятая салфетка… нет, лучше веер, белый веер и сердоликовый ангел.
– У меня не было фотографий или рисунков, только описание. – Ижицын оборвал мои размышления. – Однако описание довольно подробное. И представьте мое удивление, когда однажды, будучи приглашен в гости, я увидел эту картину.
– Неужели?
Надо же, ее кто-то купил… или Костик сделал кому-то подарок, а картину не засунули в шкаф, не убрали с глаз долой. Не знаю тех людей, к кому она попала, но они мне заочно симпатичны.
– Мое любопытство относительно данной вещи приписали тому факту, что автор ее к настоящему времени довольно известен. Картина, которую относят к раннему периоду творчества, обошлась в круглую сумму. Но предполагаю, в скором времени ценность ее возрастет… Скандалы весьма способствуют росту цен.
Известен? Популярен? Автор? Я ничего не понимаю!
Хотя нет, понимаю. И Ижицын понимает, взгляд у него не насмешливый – сочувствующий. А мне не нужно сочувствие, и правда его не нужна, гнильем попахивает, пылью, глупостью моей. Наивностью.
Сказочная дура.
– Увы, встреча с автором не принесла результата. Вернее, в сказку о снах и образах, возникающих в воображении, я не поверил. Видите? Левое крыло…
– Чуть меньше правого.
– Дефект камня. В дневнике прадеда о нем упоминается. Так откуда воображение господина Улича могло подсказать ему такие детали? Я пришел к выводу, что он лжет. Я оказался прав.
А я – дура. Любовь, чувство вины за мои обманутые надежды, за то, что у нас с Колей ничего не вышло… это только я могу ощущать себя виноватой перед кем-то, а Коля-Николай-Николя просто пользовался мною.
– На то, чтобы докопаться до истины, потребовалось достаточно денег и времени. Знаете, я слабо разбираюсь в живописи, поэтому приходится доверять другим. Последние полотна Улича вызвали настоящий ажиотаж. Экзистенциальная тоска, воплощение одиночества и сродство со Вселенной столь полное, что человек как единица бытия растворяется в ней, становясь чем-то большим. Это цитата, – пояснил Ижицын.
Экзистенциальная тоска… ну да, конечно, тоска. В нашем городе только и можно, что тосковать, перебираясь изо дня в день, понимая, что ты – никто… частица Вселенной, до которой этой самой Вселенной нет дела.
И почему я не плачу? Вчера все слезы вылила над чаем и подаренным когда-то – вот ведь глупая сентиментальность – портретом. А Ижицын отчего замолчал-то? Чего ждет? Пусть уж добивает, раз начал. Что он дальше скажет?
А что скажет Динка, когда узнает?
– С самого начала ваша личность показалась мне несколько… надуманной, что ли.
– То есть надуманной?
– Скорее уж нелогичной. Вы существуете в современном мире и тут же пытаетесь быть над ним. Возвышенная утонченность творческой души? Я в такое не верю. Признаться, поначалу подозревал вас в сговоре с господином Уличем, как-то не верилось, что человек может быть настолько наивным.
– Неужели?
– Злитесь? Когда злитесь, у вас глаза темнеют. Вообще вам нужно носить зеленое или лиловое, с рыжим хорошо сочетается, а черный вас гасит.
Он смеется. Он надо мной смеется, от этого настолько обидно, что… кажется, я все-таки заплачу.
– Простите ради бога. Я… я совершенно лишен чувства такта. Не хотел обидеть. Мне нужно, чтобы вы меня поняли, а выходит не то, совершенно не то. Вам лучше присесть. Давайте сюда.
Кровать неожиданно мягкая, а с балдахина свисает желтая кисточка. Прямо перед носом. Кисточка покачивается на шнурке, завиваясь то влево, то вправо, точно гипнотизирует.
– Первое совпадение, поразившее меня, – это ваш адрес. К тому времени я уже начал реставрацию особняка, и тут такой, с позволения сказать, сюрприз. Я позволил себе нагло влезть в вашу жизнь. Не в настоящее – в прошлое. И многое стало понятно.
– Что понятно?
Неудобно смотреть на него снизу вверх. Глаз не видно, лица тоже, поэтому разглядываю его свитер. Толстая нить, лохматая, колючая на вид, а цвет зеленый, блеклый, болотный, но зеленый. Он сказал, что мне тоже зеленое носить надо, а черное не идет.
А Динка утверждает, что черный идет всем. Стройнит.
– Девичья фамилия вашей матери – Шумская, так?
– Так.
– Расследованием совершенного в доме преступления занимался некий Егор Емельянович Шумский, ваш предок.
– Наверное.
– Совершенно точно. Я не знаю, каким путем попал к нему ангел, не хочу подозревать в воровстве, но… но, Василиса, он мне нужен!
– Ангел?
– Да. Сердоликовый ангел, подаренный когда-то Савелием Ижицыным своей второй жене. Это не просто безделушка, это символ, знак любви, если хотите, то душа этого дома… его сердце. Оно должно быть здесь, вернуться, тогда…
– Тогда ничего не изменится.
Сердоликовый ангел, бабушкин подарок, не маме, а мне, сказала – на удачу, сказала – теперь обязательно повезет в любви, а мне все не везло, ни в любви, ни в жизни. Это потому, что ангел – всего-навсего статуэтка, обыкновенная, грубовато сработанная и порой откровенно некрасивая.
– Считайте меня суеверным, но я полагаю, что изменится очень многое. – Ижицын присел на корточки, несолидно как… ему нужно быть солидным, граф ведь. И миллионер. А зеленый все-таки ему идет. – Сейчас вы просто обижены. В этом есть часть моей вины. Признаю. И прошу прощения, в том числе за обман. Сначала я думал, что просто предложу вам денег, много денег…
– И почему не предложили?
– Не смог. Вот глупость и мальчишество, Иван считает, что я немного ненормальный во всем, что касается Савелия Ижицына, может, он и прав, но… мне вдруг захотелось увидеть вас, не на фотографии, не в отчете детектива, а живого человека. Понять, кто вы… Возник этот дурацкий план с работой по найму; коллекции, вы правы, как таковой не существует, точнее, она есть, но не здесь, не в России, а то, что в ящиках, – старый хлам, который мне предложили за бесценок, оптом, так сказать. В нагрузку к мебельному гарнитуру.
