Елена Михалкова - Остров сбывшейся мечты

– Вы были не правы, – спокойно возразил Макар. – Ваш дядя хорошо к вам относился. Я бы даже сказал, что он вас любил. Иначе ему никогда не пришла бы в голову идея отправить вас на необитаемый остров. Он знал вас слишком хорошо и решил, что предсмертное исполнение вашей мечты в значительной степени обеляет его поступок. И самому себе представил все так, будто совершает благое дело. Ему было легко убедить себя в этом. Михаил Олегович был очень талантливым человеком, хотя об этом практически никто не знал…

Мария Ивановна держала в руках пачку писем, поглаживая по желтоватым сгибам шершавой ладонью. Пачку она только что достала из верхнего ящика шифоньера и теперь пыталась трясущейся рукой стянуть с нее бледно-желтую резинку. Резинка упиралась, не хотела расставаться с бумагой, к которой за много лет присохла. Наконец женщина рванула ее посильней, резинка лопнула, и письма рассыпались веером по ковру.

Кряхтя, Шпунтикова принялась их собирать. Господи, вот наказание – впасть на старости лет в слащавую сентиментальность! Впрочем, какая уж тут старость – смерть пришла, чего лукавить. Долго же она ждала свою смерть… Заждалась, по правде-то сказать. Гена, почитай, уж сколько лет на том свете ее дожидается, а она все жила, как треснувшее от молнии дерево, которое и упасть не упало, и зеленеет по весне лишь половиной веток, а остальные – черные, страшные – так и торчат в разные стороны и годятся лишь для ворон: посидеть, горло воронье подрать. Ох, Генка, Генка…

Письма покойного мужа Мария Ивановна захотела прочитать еще неделю назад, но последние пять дней еле с постели вставала, а письма нужно было поискать. Хорошо, что в больницу отказалась ложиться. Дома и стены помогают, истинная правда. Думала, что умрет, но за пять дней оклемалась, а сегодня с утра вдруг вспомнила, где в последний раз видела желтоватую стопку. И точно, словно ждала она ее в ящике, прикрытая сверху пакетиком, в котором закручивались разноцветные нитки мулине. Выбросить их нужно было сто лет назад, да рука не поднималась. Ладно, теперь уж после ее смерти выбросят.

С трудом собрав письма, Мария Ивановна уселась на диван, разглядывая конверты и ехидно посмеиваясь сама над собой. При жизни мужа, значит, его писанину читать было неохота, а теперь вот собралась наконец, дура старая! Правильно, правильно. Генка писал многословно, да и ни о чем. Мария Шпунтикова не понимала, как можно на двух страницах описывать погоду. Или, скажем, лес. Лес – он лес и есть, и нечего словоблудие вокруг него разводить. Но покойный муж любил все в подробностях описать, а у нее от его подробностей челюсть сводило зевотой. Скучно. И после смерти его не собралась она толком прочесть, что там Генка писал. Значит, понадобилось до своей смерти дожить, чтобы до его посланий руки дошли. Вот это, с Байкала, она, кажется, читала… Точно, читала. А здесь о чем Генка писал? Никак снова о лесе.

Спустя два часа Мария Ивановна Шпунтикова отложила последнее письмо в сторону и прижала руку к груди, чтобы сердце успокоилось. Ну тише, тише, нельзя так волноваться, вредно. Вредно! Ха! Она недобро усмехнулась, перебрала письма и снова нашла то, в котором Генка писал, как в первый раз попросил у Мишки Каморкина фотокамеру.

– Дерево, значит, тебе понравилось, – ошеломленно проговорила Мария Ивановна. – Говоришь, птица над ним летела?

Она раскопала в завалах старых журналов один, с разными фотографиями – цветными и черно-белыми, – быстро пролистала его и остановилась на пейзаже во весь разворот. Дерево росло на краю поля, от него улетала птица, и ветки наклонялись ей вслед, словно пытались остановить полет. «Михаил Каморкин. Пейзаж № 12».

Шпунтикова отшвырнула журнал, сбив со стола вазу и не обратив на это никакого внимания. Не поверить тому, что писал ее муж, было невозможно.

– Значит, вот как оно все было-то, – бормотала женщина, собирая письма вместе. – Ты, Мишенька, получается, осчастливил глупого Генку, а потом забыл сказать, что фотографировал-то он, а не ты! Ой, молодец! Ой, умница! То-то ты со мной разговаривать о своих заслугах не хотел, бесстыжая твоя рожа! То-то все юлил, вилял – мол, нет там ничего особенного, тебе, Машенька, скучно будет! Не подумал ты, Михаил Олегович, что Геночка мне все так подробно опишет, верно?

Она вспомнила о том, как в письмах мужа пробегала глазами первый абзац и последний и, убедившись в том, что они неизменны, откладывала письмо в сторону, зная по опыту, что в середине будет долгое описание того, что увидел Генка на новом месте. Начинал ее муж всегда с сообщения о том, что он здоров, а заканчивал признанием в любви.

Шпунтикова закрыла ладонью глаза и всхлипнула.

– Геночка, прости ты меня!

Она перевела дух, заставила себя успокоиться – Мария Ивановна ненавидела плакс. Но в глубине души осталась ярость на Каморкина, и от нее Шпунтикова не собиралась избавляться.

– Умен ты, Миша, ох, умен, – с угрозой проговорила она. – Ничего. Я, может, и не умнее, но к ногтю-то тебя прижму.

Вечером, полностью обдумав предстоящий разговор и окончательно решив, что она сделает с вором, Шпунтикова позвонила Михаилу Олеговичу. Поначалу она спросила адрес его племянницы, и ничего не подозревающий Каморкин послушно, хоть и удивленно продиктовал его. Видно, решил, что вдова Шпунтикова к старости поглупела и решила знакомым посылки отправлять, радовать молодежь.

Старательно записав адрес и перепроверив, нет ли ошибки, Мария Ивановна холодно и деловито изложила все, что узнала, резко прервав попытки Каморкина выкрутиться.

– Ты, сволочь такая, Генку обокрал, – закончила вдова, и Каморкин поежился от ненависти, звучавшей в ее голосе, – но мне возвращать украденное надобности нет. Генка давно на том свете, да и я за ним уйду не сегодня-завтра. Но вот у тебя, вора, я тоже что-нибудь отберу.

Положив трубку, она удовлетворенно хмыкнула. Мишка всегда трусом был – вон как перепугался, словно заяц! Она того и хотела. Можно было бы, конечно, просто послать письма его племяннице, ни слова не говоря Каморкину, но Мария Ивановна все продумала: пусть Мишенька, ворюга, понервничает от души. А что он ей сделает? Да ничего! Инвалид, из квартиры не выезжает. Пусть помучается, пусть попробует со своей племянницей поговорить. Кишка у него тонка! Почитай, Вика его и сама на чистую воду выведет, если правда то, что он о девочке рассказывал. Вор, вор подлый! А Гена, Генка-то ее, значит, талантливым был. Господи, она и не знала… Так и померла бы, не узнав. Ох, Геночка…

Под сердцем кольнуло, а в следующую секунду впилось такой острой болью, что женщина закричала и осела на пол. Господи, только не дай умереть сейчас! Только не сейчас!

Она доползла до телефона на тумбочке в прихожей и деревенеющими пальцами набрала номер «Скорой».

Мария Ивановна вышла из больницы два месяца спустя. Она бы умерла, если бы не проснувшаяся в ней колоссальная воля к жизни. Мария Ивановна знала, как хочет отомстить Каморкину, и ей нужно было успеть исполнить задуманное. Все ее друзья давно умерли, с молодыми их детьми она дружбы не водила, а, значит, полагаться можно было только на себя. А потому Шпунтикова заставила себя выжить, и выжила. «Это ненадолго, – уговаривала она смерть, когда в четыре часа ночи видела ту рядом со своей койкой, под которой шныряли больничные тараканы. – Ты потерпи, милая, потерпи, тебе недолго осталось ждать. Только одно дело доделать – и все, приберешь меня. Знаешь ведь, что я уже готова».

Вернувшись домой, она на следующий день отнесла письма на почту, отправила заказным Вике и позвонила вору Мишке. Голос у того был жалкий, перепуганный. Долго разговаривать с ним Мария Ивановна не стала – видела, как стремительно убегает ее время, и жалела тратить его на вора. Она убедилась, что все сделала как надо и положила трубку с чувством полного удовлетворения.

– Ну вот и все. Теперь и помирать можно, – сказала она своему дому, в котором счастливо жила с мужем долгие годы.

И умерла на следующее утро.

Нашла ее соседка. Та же соседка потом говорила, что в руках у покойной была фотография ее мужа – маленького лысенького человечка. Врала, должно быть: Мария Ивановна была женщиной несентиментальной. А когда остальные соседки вспомнили, сколько лет назад помер тот самый муж – кстати, и росточка-то он был несерьезного, Марии Ивановне в пупок дышал, – так и вовсе убедились, что Клавдия Сергеевна выдумывает. Столько лет прошло… Какая уж тут фотография.

Подросток Миша Каморкин начал ощущать себя неудачником в старших классах школы – примерно в то же время, когда стал пользоваться успехом у девочек. До того времени он был как все: симпатичный невысокий мальчишка с хорошо подвешенным языком, в меру ленивый, в меру беззаботный, в меру способный. Но к десятому классу он вытянулся, окреп за лето в деревне, и в улыбке его появилось не мальчишеское обаяние, а юношеское. Он научился насмешливо прищуриваться, отчего становился похож на популярного в то время актера, и успешно пользовался этим приемом, а благодаря начитанности приобрел репутацию интеллектуала, но без примеси занудства и зауми. Между девочками в классе началась тихая невидимая борьба за внимание Каморкина.