Елена Михалкова - Остров сбывшейся мечты

– Почему же ты, скотина, себе не приготовил такую легкую смерть? – с ненавистью процедил Бабкин, и крик Каморкина оборвался.

– Я… не мог, – он почти плакал. – Я позаботился о ней. Она будет счастлива перед смертью… ей все равно не нравилось здесь жить!

Сергей шагнул к нему, наклонился и выдохнул в лицо почти шепотом:

– Где она?

Крик испугал бы Михаила Олеговича куда больше, чем бешенство, прозвучавшее в шепоте Бабкина.

– На острове… – По его лицу текли слезы. – У нее все хорошо… я оставил ей продукты, воду… Она всегда мечтала…

– На каком острове? Карту!

Трясущимися руками Каморкин достал из ящика стола карту. Бабкин вырвал ее у него из рук, развернул, перевел взгляд на старика.

– Ты наглая, злобная, трусливая тварь, – сказал он почти спокойно. – Ради сохранения гаденькой тайны отправил родную племянницу прямо в ад.

– Я хотел не так… – Каморкина колотило, он старел на глазах, будто каждое произносимое слово отнимало у него годы жизни. – Я хотел, чтобы она умерла счастливой! Она мечтала об острове, понимаете, вы!!! Я всего лишь осуществил ее мечту! Я все ей оставил: и продукты, и палатку, и шоколад! Она его так любила…

Голос его прервался, и он зарыдал, обхватив голову морщинистыми руками.

Макар с Сергеем переглянулись.

– Сколько жизни вы отмерили любимой племяннице? – рявкнул Бабкин. – Ну, отвечайте! Сколько дней рая?

Каморкин тупо смотрел на него сквозь слезы, покачиваясь вперед-назад.

– На сколько Вике хватит еды, я вас спрашиваю?

– Там тушенка, и одеяло, и пластыри… И шоколад, я оставил ей шоколад…

– На сколько дней?! – заорал Сергей.

– На две недели, – прошептал чуть слышно Михаил Олегович.

Бабкин выругался.

– Действительно, тварь, – покачал головой Илюшин. – Безумная тварь.

Он достал телефон, набрал номер и взглянул на карту, где среди Соломоновых островов был обведен один крохотный желтый кружочек – да и не кружочек вовсе, лишь точка на глянцевой синеве.

Вика умирала.

Она знала, что умирает. Самое обидное заключалось в том, что она так и не смогла выбрать свою смерть, несмотря на все приготовления. Поиск правильного места – скалы, прыгнув с которой она непременно разбилась бы, а не осталась с переломанными костями истекать кровью на камнях; терпеливое ожидание момента, когда легче всего было бы подползти к краю и перевалиться вниз… – все зря. Она не решилась. В последнюю секунду, когда оставалось сделать лишь одно движение, чтобы навсегда уйти с этого острова – и со всех ему подобных, – в последнюю секунду она отклонилась назад и осталась лежать, беспомощно всхлипывая.

Она боялась боли.

Конечно, это было смешно. Внутренности Вики стало скручивать еще с вечера, словно кто-то время от времени проворачивал в них раскаленную пружину. За ночь у нее несколько раз сильной судорогой сводило ноги, и девушка каталась по песку, крича от боли. Судорога постепенно отступала, но за ней наваливалась тошнота – не такая, как прежде, а особенно гадкая, выворачивающая наизнанку.

И все же она боялась боли – последней боли от удара о камни. И сколько ни твердила себе Вика, что это будет избавлением, что-то внутри ее отчаянно сопротивлялось. Что-то не хотело избавляться от боли, потому что боль означала жизнь.

Она умирала глупо и некрасиво, хотя всегда жила с ощущением, что смерть ее будет легка, быстра и неожиданна. Например, разорвется что-нибудь внутри, и мир в одну секунду потухнет. Или чья-нибудь пуля, выпущенная от беспомощности, ударит в ее тело, оказавшееся рядом со стрелявшим человеком, конечно же, совершенно случайно… Такая смерть ее вполне устраивала, и Вика всегда думала, что умрет именно так.

Но ее медленное умирание было уродливым: с судорогами, рвотой, невыносимой жаждой, от которой, казалось, с языка одним рывком сдернули кожу, и теперь он кровоточит у нее во рту. Голода Вика не ощущала. Точнее, то, что она ощущала, нельзя было назвать такими простыми, понятными словами. Чувство голода она испытывала, когда не успевала пообедать в офисе и ехала вечером домой, представляя себе две куриные котлеты, которые она разогреет на сковородке. Чувство голода мучило ее после тренировок, когда она, вдоволь наплававшись в бассейне, торопилась достать припасенную заранее шоколадку и откусить маленький кусочек – так, чтобы в нем обязательно попался орешек. Она любила шоколад с орешками.

Но то, что Вика чувствовала, лежа на песке, не было похоже на те ощущения. Все ее тело кричало, что ему нужна, нужна, НУЖНА еда! Что оно иссыхает без еды и воды, что оно начинает пожирать само себя, что оно будет умирать долго и мучительно, если она, Вика, не покормит его! Встань, командовало тело, пожуй траву, раскопай песок, сделай хоть что-нибудь! Трава даст тебе сил, под песком будет пресная вода – встань, не лежи, ты же умираешь, черт возьми! Или ты не понимаешь этого? Неужели боль не говорит тебе о том, что очень скоро тебя не будет – скорее, чем ты думаешь!

Вика продолжала лежать неподвижно. У нее не было сил на то, чтобы встать.

Когда-то, давным-давно, когда мать будила ее в школу зимой, а за окном стояла такая плотная темнота, что по утрам не раздвигали занавески, чтобы не видеть ее, Вика просыпалась с трудом. Мать злобно кричала что-то о пяти минутах, по прошествии которых Вика должна быть умыта и причесана, и она соглашалась, закрывала глаза и в полусне видела, как она встает, идет в ванную комнату, умывается и причесывается, выходит в кухню…И потому, получив болезненный тычок, выдергивавший ее из сна, Вика открывала глаза с изумлением: за что ее ругают, ведь она умылась и причесалась! И обнаруживала, что все это ей приснилось.

В такое же состояние она погружалась и сейчас. Вторая Вика поднималась, с трудом ковыляла к пальмам, разрывала руками песок – легкий, странно упругий, – и под ним проступала лужица воды, в которую медленно сползали стены вырытой ямы. Вторая Вика набирала воды в горсть, выпивала, ощущая слабый солоноватый привкус; она лежала, отдыхая, около ямки, а затем выкапывала в лесу съедобные корешки. Одного корешка хватало, чтобы утолить голод на целый день.

«Сказка. Какая хорошая сказка… У меня не хватит сил даже на то, чтобы доползти до края скалы, не говоря о том, чтобы вырыть яму. Но самое главное не в этом. Самое главное в вопросе – зачем? Что даст мне вода? Сорок дней жизни? Сорок дней я буду жить надеждой на то, что меня спасут, и снова сходить с ума от любого шороха? Нет. Ни за что. Может быть, я недостаточно сильна, чтобы закончить все это так, как хотела, но я не стану продлевать собственные мучения. Я пройду через них один раз. Я умру здесь. Пусть я умру скоро».

Перед глазами Вики плавало жирное черное пятно, и она заметила, что оно постепенно увеличивается. Когда Вика приоткрывала глаза, пятно несколько секунд продолжало висеть в воздухе, а затем исчезало, но стоило сомкнуть веки, и оно возвращалось. Пятно росло, словно опухоль, и Вика понимала, что скоро ничего, кроме жирной черноты, не останется перед ней.

Чтобы не сосредоточиваться на боли, она попыталась заставить себя думать о чем-нибудь. Пыталась вспомнить дядю Мишу, Ленку Красько, заботливого Антона Липатова, которого ласково и чуть насмешливо звала Липатычем… Но в голове были лишь имена, за которыми стояли блеклые образы, и Вика отчетливо видела букву А с высокой перекладиной в имени Липатова, но не видела самого Антона. Она не могла его вспомнить. И Лену не могла. И дядю Мишу.

Но вместо них перед глазами неожиданно возник мальчишка – высокий, худой, с серьезными серыми глазами. Мальчишка постоял на подоконнике, затем шагнул в воздух и повис там, искоса поглядывая на нее. Вика никогда не видела мальчишку раньше, потому что книжка о Питере Пэне, которую она брала в библиотеке пять раз, была без картинок. Но сразу узнала его. Когда-то в детстве она мечтала о том, что в ее окно постучится именно такой мальчишка, посыплет на нее порошок, от которого она сделается невесомой, и унесет Вику на свой остров.

«Остров! – Она внутренне рассмеялась. – Вот откуда взялся Питер Пэн! Ну конечно, остров с чудесным названием Нетинебудет, где жили феи, пираты, мальчишки и краснокожие индейцы. Нетинебудет… Я – остров. Это про меня. Это меня не будет. Нет и не будет».

Нет и не будет.

Нет и…

Нет.

Когда неподалеку от нее громко, надсадно закричала птица, Вика догадалась сквозь сон, что за ней прилетела Птица Нет. Не открывая глаз – да и невозможно было их открыть, потому что жирное черное намертво слепило веки, – она чувствовала, что Птица подходит по песку на длинных тонких ногах, наклоняется над ней, примеряется, как бы поудобнее ухватить Вику клювом. «Все равно, как, – хотела сказать ей Вика. – Унеси меня отсюда. Даже если мне будет неудобно, не беспокойся об этом. Просто лети».

Птица закричала снова – странная, непонятная Вике радость слышалась в ее крике, – и тут же с берега отозвалась вторая. Откуда-то снизу прокричала третья, еле слышно, и первая Птица ответила ей коротким вскриком.