Светлана Алешина - Акула пера (сборник)
Я не попал к началу выставки, был в командировке. Приехал я на третий день. Пока то-се, попал в зал после обеда, хожу, смотрю, и что-то берет меня сомнение… – Иван Петрович подумал, видимо перебарывая наплывшую старую обиду, и достал новую сигарку из коробки.
Он прикурил и продолжил:
– Берет меня, значит, сомнение. Вы ведь знаете, наверное, работы всех больших мастеров наперечет. Это с одной стороны. Ну, понятно, если есть, скажем, картины Леонардо да Винчи, то все картины известны, и не просто известны, а известна история каждой, буквально с первого дня…
– Рождения, – подсказала Маринка.
– Что вы имеете в виду под рождением картины? – Иван Петрович покачал головой. – Нет, не рождением правильнее было бы называть. Первым днем картины Леонардо в данном случае нужно называть дату отдачи картины заказчику. Гиганты Возрождения работали по заказам. Почти никто ничего не делал для себя. Они просто не могли себе этого позволить. Они были простыми рукастыми ремесленными парнишками. Хоть и гениями. С Леонардо и его работой все ясно. Если внезапно, ниоткуда появляется новая картина, то нужно еще рассказать и задокументировать ее историю: списки хозяев, описание, желательно того еще времени, и прочее. Проверить сложно, потому что техника подделки сейчас поднялась настолько высоко, что подделывают даже… – Иван Петрович замялся и махнул пальцами, – не скажу, не имеет отношения к делу. С художниками ближе к нашему времени история совсем другая. Вот был такой французский живописец Коро, слышали? – спросил он.
– Конечно, – сказала Маринка и, кажется, соврала.
– Да, – тоже подтвердила я и, не выдержав, блеснула: – У него есть картина, называется «Замок Пьерфон». Картину я не понимаю, если честно, но зато помню, что замок Пьерфон принадлежал Портосу.
– Браво, Ольга… – Иван Петрович снова посмотрел в мое удостоверение, все еще лежащее слева от него, – Ольга Юрьевна, не ожидал. Ну так вот. Документально известно, что Коро написал четыре тысячи картин. А в мире известно десять тысяч подлинных Коро. О чем это говорит?
– О том, что шесть тысяч – поддельных! – выпалила Маринка.
– Верно, – согласился Иван Петрович, – а какие шесть тысяч из этих десяти?
Мы с Маринкой растерянно переглянулись.
– Вот так и смотрят друг на друга опытнейшие эксперты и не могут прийти к одному выводу, – улыбнулся Иван Петрович.
– Вы хотите сказать, что рассказанные вами вещи имеют какое-то отношение к Федору Аполлинарьевичу Траубе? – напрямую спросила я.
– Нет, я просто так лясы точу, – ответил Иван Петрович. – Потому как делать мне больше нечего.
– Извините, – смутилась я.
– Проехали, – согласился Иван Петрович. – Ну а дела с художниками, жившими в ближайшее время, еще более сложные. Никто не застрахован от того, что на чердаке у бабушки не обнаружится вдруг картина Кандинского, или того же Бурлюка, или еще кого-либо из почти наших современников. Тут дело сложное, очень сложное. Нужны оригинальные описания. Хорошо, если есть каталоги прижизненных выставок. А если выставок не было вообще? Или не было каталогов? Или были каталоги, да только картины описаны непрофессионально и неточно? Тут всегда есть опасность напороться на фальшивку, совершенно искренне признать ее за подлинник, а потом всю жизнь раскаиваться в ошибке. Или радоваться, что обнаружил шедевр, и так и умереть, не зная, что принял последователя или откровенную фальшь за мастера.
Моя сигарета уже потухла. Я положила то, что от нее осталось, в пепельницу и постаралась изо всех сил придать лицу умное выражение. Ну что же мне так везет или на откровенных шизиков, или на зануд?
– Не устали еще, девушки? – Иван Петрович, как бы извиняясь, улыбнулся. – Не выдержал я и по старой привычке развел разговорчик на целую лекцию. Ну да, я думаю, простительно, а вам же опять новые знания, верно, Наденька? То есть Ольга Юрьевна, извините, забыл.
– Вы хотите сказать, что подлинность картин из коллекции Траубе была сомнительной? – высказала я свою догадку, уже давно висевшую у меня на языке. – Я правильно сказала?
– Да, правильно, – ответил Иван Петрович. – И первым это сказал я. Есть несколько неопубликованных мемуаров, сомнений в подлинности не вызывающих. Это общие знакомые, любовницы и так далее. Они сохранили описание картин, выставленных под этим названием. Расхождения были. Более того, я засомневался в манере исполнения. Известно, что под одним и тем же названием мастера могли создавать и не одно произведение, это нормально. Но манера! Манера!
– Они же экспериментаторы, – робко напомнила Маринка.
– Верно, все эти мастера были и экспериментаторами, и мистификаторами, но поймите, пожалуйста, такой момент… Как бы вам сказать, чтобы понятнее было… – Иван Петрович посмотрел в сторону и забарабанил пальцами по столешнице, – ну предположим, что физику-экспериментатору вдруг стали бы приписывать после его смерти еще и эксперименты в химии, такое может быть?
– Может, – сказала Маринка.
– Не знаю, – сказал Иван Петрович. – Но поверьте мне на слово, я на этом диссертацию защищал, эти физики в этой химии не экспериментировали, а Траубе попытался им эту химию приписать. Я возмутился. Он возмутился. Результат вы знаете: я стал сантехником, он остался мастером. Вот и вся история.
– А другие картины? – спросила Маринка. – Или вы говорите про все?
– Я говорю только про три картины, самые известные: Кандинского «Рапсодия ля-минор в кубе», Бурлюка «Большой плевок на черном песке» и Малевича «Закаты». К остальным у меня вопросов не возникало. Но они, надо признаться, и не такие ценные, но тоже по-своему интересные. Как памятники времени.
Иван Петрович поскучнел, и я поняла, что пора выматываться. Поблагодарив хозяина кабинета за интересный и содержательный рассказ, мы с Маринкой вышли из кабинета и из «Египетского сада».
– Ну что получается? – спросила у меня Маринка на улице.
– Не знаю, – призналась я. – Один засомневался, и его выгнали. Остальные остались при своем мнении. Непонятно, кому понадобились картины, непонятно, кто убил Петра.
– Петра Федоровича убили свои же «братки», – заявила Маринка, – а о том, что картины ненастоящие, сказал только Иван Петрович. И еще неизвестно, прав ли он был.
– Особенно если посмотреть на его магазин, – сказала я, – интересно, много ли картин, выставленных в его магазине, он сначала признавал подделками, а потом продавал как настоящие?
– Да, может быть, и все, – высказалась Маринка.
– И очень может быть, что мы только что разговаривали с одним из организаторов похищения картин Траубе, – заметила я. – Он картины знает, он зол на Траубе, он знает, что нужно делать с украденными картинами, – каналы наверняка налажены.
– Да уж, – согласилась Маринка, и мы сели в «ладушку».
– Куда теперь? – спросила меня Маринка. – Вы, девушка, что-то там говорили про театр?
Я посмотрела на часы.
– Театр… – повторила я задумчиво, – следующим пунктом нашей экспедиции будет драмтеатр.
– До спектакля еще несколько часов, – заметила Маринка, посмотрев на часы.
– У меня такое ощущение, что он идет уже давно, – сказала я, заводя мотор.
Наш драмтеатр располагается на краю парка, одним своим фасадом выходя к замечательным лирическим дорожкам и пейзажам, другим – прижимаясь к дорожке, по ту сторону которой располагается пивной завод. Если бы я была в настроении, я бы поискала глубокий символизм в этом соседстве, но настроения не было уже давно. Поэтому, подъехав к драмтеатру, я поставила машину с той стороны, откуда пивной завод виден не был, и вышла из «ладушки».
– Что нас ожидает здесь? – спросила Маринка, у которой настроение было еще хуже, чем у меня. – Какого черта тебя потянуло на прекрасное и вечное?
– Меня интересует жена Федора Аполлинарьевича, – ответила я.
– Умершая двадцать пять лет назад? – присвистнула Маринка. – Ну ты, мать, даешь!
– И приходившая к нему вчера, не забывай об этом, – напомнила я.
Маринка поежилась.
– Хорошо, что сейчас светло, – недовольно сказала она, – если бы был более поздний вечер, я бы, честное слово, поехала к себе домой. Ну тебя, с твоими покойниками и привидениями! Крыша, что ли, едет?
– А ты забыла, что нашему Сергею Ивановичу сочиняют уголовное дело? – напомнила я.
– Не факт! Не факт! – быстро проговорила Маринка. – Он один из свидетелей, кажется.
– Вот то-то и оно-то, что кажется, – отрезала я и направилась к служебному входу в театр.
Дверь оказалась открытой, но сразу же за ней я наткнулась на стул и сидящую на этом стуле бабушку – божий одуванчик, вяжущую бесконечный чулок.
– Ты к кому, дочка? – спросила у меня эта старушка и поглядела на меня поверх очков. Очки у нее были в толстой пластмассовой оправе желтого цвета и, наверное, такими же старыми, как и сама вахтерша.
– Я из газеты, бабушка, – честно призналась я и попросила сказать, не работает ли здесь кто-нибудь, помнящий артистов двадцатипятилетней давности.
