Анна Оранская - Сладкая жизнь
И, все в момент решив, поднимаясь навстречу застывшей на пороге Наташке, сказал себе, что Трубе позвонит завтра. Прямо с утра и позвонит. Вот таким будет его действие. А что скажет Кореец, когда узнает, — его личная проблема, ничья больше…
Ей то казалось, что золотые солнышки на сиреневом фоне ухмыляются издевательски, то она явно видела их сочувствующие улыбки. Когда они ухмылялись, то подтверждали, что она полная дура, а улыбаясь, поддерживали и ободряли, чуть согревая, уверяя, что она все сделала правильно.
Конечно, это он во всем виноват — не этот тип, а именно он, Сергей. Сейчас, поздно вечером десятого января, она четко пришла к этому выводу — удивившись, что не пришла к нему раньше.
Ну естественно, все из-за него. Выводи он ее куда-нибудь хоть изредка, неужели бы она пошла в ресторан с этим типом? Будь он внимательнее и ласковее, купилась бы на чужие комплименты? Воспринимай он серьезнее ее проблемы, сделай ей этот чертов паспорт, пришлось бы ей идти с этим в ресторан, оказалась бы она у него дома? Ни-ко-гда!
Конечно, все из-за него. А ведь ухаживал, было время — пусть непродолжительное, — даже говорил, что любит. Пусть как-то вымученно и неохотно говорил, явно смущаясь проявления чувств. А как женился, вся любовь кончилась. Точнее, стала другой. И сам стал другим. И вся ее жизнь в течение последних пятнадцати лет — дом и работа, и редкие выходы куда-нибудь в гости, становившиеся все реже и наконец иссякшие окончательно.
Будь по-другому — бывай он почаще дома, оказывай ей внимание как женщине, — не было бы никогда того, что случилось. Да говори он ей раз в месяц, что любит, дари хоть изредка какие-нибудь пустяки — чего еще надо? А то принесет за месяц до Нового года кофеварку — забыв, что у нее есть уже одна, — сунет деловито в руки, буркнет что-то не слишком разборчиво, и все.
Ольга как-то сказала, что женщина любит ушами — вот она и растаяла от красивых слов, потому что ничего не слышала от мужа. Когда он ей в последний раз говорил, что она прекрасно выглядит? Да не вспомнишь уже. Как-то даже высказала ему по этому поводу, года три назад, случайно так получилось, что не сдержалась, — а он только руками развел. «Ты, мать, как девочка — живем с тобой столько лет, все хорошо, неужели не понимаешь, что раз хорошая семья, значит, и чувства крепкие? Ну жил бы я с тобой, если бы ты уродиной была?» И рассмеялся — а ей не было смешно.
Так что, конечно, это он виноват. Это его вина, что, стоило появиться рядом мужчине, который смотрел на нее именно как на женщину — а не как на жену, воспитывающую ребенка, не как на домохозяйку, не как на человека, которого видишь каждый день уже пятнадцать лет, — она расслабилась. И позволила себя соблазнить. И мало того, что он виноват в этом, — он виноват еще и в том, что оскорбил ее в лучших чувствах, когда она оправилась наконец от того, что было, и решила устроить праздник. Если бы он знал, чего ей это стоило — выйти из того ступора, в котором находилась почти два дня.
Она так и не заснула в ту ночь после случившегося — может, отключалась на какое-то время, но такое ощущение, что так и лежала всю ночь, видя перед глазами одни и те же кадры. Когда Сергей ушел утром — даже не заглянув к ней, — вышла на кухню, выпила кофе, не чувствуя вкуса, позвонила матери, услышав, чтобы приняла лекарство, лежала и не думала вставать, они со Светкой сами ее днем навестят. Еле отговорилась от вызова «скорой» — убедив мать, что есть у нее и капотен, и еще что-то от давления. Побродила бесцельно по квартире, тупая, слепая и глухая, и стоило лечь, как провалилась в черноту, из которой вытащил звонок в дверь. Мало проспала — часа три — и потому даже обрадовалась, когда мать со Светкой, посидев около нее минут сорок, наконец ушли. Некрасиво, наверное, — но в тот момент ей просто хотелось остаться одной.
Уже стемнело, а она все сидела у окна, глядя неотрывно на заснеженное поле. Говоря себе, что это уже не то самое поле, а совсем другое. Потому что теперь больше ничего не будет тем же. Потому что она стала другая, потому что тот час в постели с этим изменил все и навсегда. Перечеркнув прошлое, испачкав его, разбив то зеркало, в которое она смотрела, оглядываясь назад, на прожитые годы. Зеркало, казавшееся чистым, незамутненным, показывающим ей все самое лучшее, что было.
Ей было все время холодно, и она надела шерстяные носки и принесла из Светкиной комнаты плед, даже не обратив внимания на царивший там бардак. Тарелка с засохшими остатками еды, лохмотья разрезанной бумаги, пластилин, прилипший к крышке секретера, разобранная скомканная постель. И плед она нашла с трудом — он валялся где-то под занавеской, видимо, призванный защитить Светку от тянувшего по полу сквозняка. И сейчас, завернувшись в него целиком, с головой, забралась в кресло с ногами. Бледная, непричесанная, ненакрашенная — похожая на какую-то средневековую сироту, чьи родственники умерли во время эпидемии чумы. Тонущая в вечной лаве мыслей, медленно, но гибельно кипящих в голове.
Она была уверена, что теперь что-то должно случиться. Либо она забеременеет — и ей придется постыдно делать аборт, как-то прятать все от Сергея, врать, изворачиваться. Либо Сергей каким-то образом сам узнает о том, что произошло, — в смысле об этом. Он же в ФСБ работает, они там все знают. Да и вдруг этот опять что-то натворит, его арестуют, а он выложит все про нее, и…
И что тогда? Тогда все от нее отвернутся — и на работе, откуда ее выгонят за связь с бандитом, и дома. Сергей, мать, Светка даже — все сочтут ее предательницей, сломавшей такую прекрасную семью ради какой-то дурости.
В общем, чего только не лезло в тот день в голову. Такое ощущение было, словно попала в водоворот, который затягивает ее с каждым кругом все больше и больше. А она описывает эти адские круги вокруг воронки, заново переживая свою ошибку, с ужасом понимая, что все кончено по ее собственной вине. А черное жерло воронки все ближе — но оно не торопится ее проглотить, оно хочет, чтобы она помучилась вволю перед смертью, сломалась окончательно, лишилась воли и разума.
Но она не сломалась — каким-то чудом пережив две бессонные ночи и один полусонный день. И воронка, засосав ее, сегодня утром, десятого января, выплюнула обратно — другую, преображенную, измененную пережитым, знающую, как сделать так, чтобы вернуть все обратно. Или, если это невозможно, свести до минимума последствия случившегося.
Она проснулась часов в двенадцать — Сергея уже не было, естественно, Светка все еще у бабушки. Вяло доплелась до ванной, посмотрела безразлично на опухшее лицо со всклокоченными волосами, умылась кое-как, сварила кофе и села с чашкой в гостиной у окна, глядя на снег. Почему-то думая о том, что, если бы все случилось до Нового года, было бы лучше — потому что впереди был бы праздник и она бы все устроила так, чтобы они прекрасно отметили его всей семьей. Это был бы действительно семейный праздник, хороший, веселый, теплый. Который бы они отметили так, как не отмечали ни один праздник до того. Который стал бы точкой отсчета новой жизни — оставив все плохое и неприятное в том, уходящем, старом году.
Тут-то она и вспомнила про старый Новый год, до которого осталось три дня, если считать сегодняшний. И она повертела эту мысль и так и этак и вдруг ухватилась за нее как за спасательный круг, вцепилась до побеления пальцев. Сказав себе, что совсем не важно, что праздник не завтра, — важно то, что готовиться к нему можно начать уже сегодня.
Через два часа она была в «Пассаже» — впервые входя под его своды, теряясь под ними, как и в ресторане в первую встречу с этим, ощущая вокруг презрительное величие. Ей бы и в голову не пришло сюда поехать — но желание сделать Сергею подарок, такой подарок, который бы он запомнил, было сильнее. Еще дома, стоя под душем, чувствуя, как в ней просыпается лихорадочная жажда деятельности, — знала, что только это может отвлечь ее от воспоминаний, — она перебирала в уме различные варианты подарков. Сразу отвергая очередной набор инструментов, коих у мужа было великое множество — и всякие приспособления для машины. Внезапно останавливаясь на галстуке — может, потому, что ей так понравился галстук у этого, что она долго оценивала его сочетание с пиджаком и рубашкой. Видя в нем тонкость и индивидуальность, даже не удивляясь столь несвойственным ей мыслям.
— Далеко же у вас зашло… — удивленно протянула Ольга, которой позвонила, ошарашив вопросом, где можно купить красивый галстук: должна знать с ее-то постоянной сменой мужчин. — У него день рождения, да? Куда идете?
— Прекрати, Оль, это мужу…
— Ну да, конечно. — Та явно ей не верила. — Такому что-то необычное надо — раз «мерседес» у него и все такое, надо уж что-то стильное. Анекдоты про новых русских помнишь — ну что они носят? Не помнишь? Вер-са-че — поняла? Есть, кстати, неплохой отдельчик в «Пассаже», я перед Новым годом заходила, туфли себе смотрела на распродаже, а как раз напротив обувного — «Версаче». Ну так расскажи — как у тебя с ним?
