Дом с семью головами - Тони Бранто
Она обратила взгляд к Томпсону.
– Когда женщине за пятьдесят, а молодому человеку нет и двадцати, женщина оказывается в сложном положении. Мне нравился тот юноша, о чём он и не догадывался. Я любила на расстоянии. Я всегда становилась юной, когда на него смотрела. А когда увидела с ним Ванессу на сеновале, поняла – в этой девушке живёт дьявол.
Её речь была трезвой, как та, что была вчера утром на утёсе.
Взгляд Урсулы упал на Карлсена.
– У меня кончилась красная помада, а без неё я не могла быть полноценной мадам Баттерфляй. Я зашла в комнату Ольги и помазала красной краской губы. Но перед этим я, конечно, убила Ольгу, не могла рисковать. Барбара увидела на стакане отпечатки губ и поняла, что это мои губы пахли краской вчера вечером, значит, это я заходила в комнату Ольги. Я ловко всё провернула, спустившись, а затем поднявшись по связке вещей к себе в спальню. Обставила всё как самоубийство.
Об оставленной на кисточке краске я поздно вспомнила. Когда зашла, чтобы помыть её, там оказались вы с Бульденежем. Но я ловко выкрутилась. Так же ловко, как с Патриком. Он нашёл эскиз, когда проверял окна. Я быстро обнаружила пропажу. Он ничего не сказал об этом, но я не могла рисковать…
– На эскизе была фиалка? – спросил Карлсен.
– Да. Фиалка на бумаге и два холста с нарциссами – свои первые работы Ольга подарила мне. Благодарность за избавление нас обеих от дьявола.
Она обернулась ко всем и спросила:
– А знаете, почему нарциссов два? Это называется диптих. Один сюжет из двух картин. Потому что я одна, но внутри меня больше одной. Тех других я не контролирую. Но если кто и должен нести за них ответственность, то это должна быть я.
Доусон не понял ровным счётом ничего.
Он спросил:
– О каких других вы говорите?
– О той гейше, что размозжила череп Ольге. О пловчихе, которая утопила Сару. Малютке, застрелившей старика. Дрессировщице, зарубившей Патрика. И строгой няне, которая попрощалась за всех с Барбарой.
Подбородка Томпсона коснулась мягкая ладонь – в тот момент он глядел на картину Босхарта в своей руке. Джеффри поднял глаза и встретил ясный, лучистый взгляд Урсулы.
– Мой брат гений. Поглядите на себя, после сеанса вы просветлели.
Она взяла его руку и прислонила к своей щеке.
И вдруг – этот голос:
– Джеффри, не бойся, я теперь счастлива.
Его рука отчётливо дрогнула, всего на миг.
– Вечером сорвётся дождь, лови его, и я обниму тебя, буду шептать на ухо слова, постарайся их расслышать… – голос, перейдя в шёпот, растворился в его голове.
Веки Урсулы опустились. Руки сомкнулись спереди.
– Я готова. Покончим с этим скорее.
Инспектор кивнул констеблю.
Доктор был бледен и совершенно потерян. Пока с него снимали наручники, Доусон произнёс:
– Дача ложных показаний, мистер Джейкобс, уголовно наказуема.
Карлсен тревожно спросил:
– Мисс Джейкобс, чем вы убили Ольгу?
Вопрос отразился смятением на женском лице.
Металл уже клацнул вокруг одного запястья.
Бледные уверенные губы вначале замешкались (заметил ли кто-то, кроме Адама?), но Урсула тут же нашлась и широко улыбнулась.
– Вы ведь сами всё понимаете, – сказала она норвежцу. – Вы читали Анну Каренину и знаете, к чему всё шло.
Никто не успел распознать смысла сказанного – её рука уже скользнула в карман доктора.
Прозвучал выстрел.
За ним – вскрик Майкла Джейкобса.
«Анна Каренина» скончалась.
Эпилог
Под ногами Джеффри Томпсона – он стоял на самом краю скалы и рассматривал берег – золотом переливалась обширная песчаная гладь. Лазурная вода покоилась вдалеке, обдувал прохладой ветер, и пахло морем, солнце было жарким, небо – по-летнему высоким и голубым.
На Томпсоне были рубашка поло с коротким рукавом, льняные брюки и солнцезащитные очки. Томпсон впервые за много лет прибыл в Корнуолл.
Снизу доносились крикливые детские голоса, мешавшиеся с ветром.
Он чувствовал лёгкое приятное волнение.
Томпсон взглянул на часы – был почти полдень, – затем на сандалии. Он не надевал их вечность, потому что столько же не бывал у моря. У него вообще никогда не было сандалий, он купил их этим утром на местной Хай-стрит.
С полчаса был самый пик отлива.
Как долго он лишь вспоминал, как красив Корнуолл весной и летом, особенно летом. Он мог потерять и эти воспоминания. Если бы однажды не решился провести рождественскую ночь на незнакомом утёсе.
Позади него в ярдах пятистах белела полоска домов. Их выстроили на том самом месте, где когда-то стоял, а потом сгорел проклятый дом. Последнее, что видела в жизни мама.
Томпсон не был из разряда маменькиных сынков.
Из сверхчувствительных тоже не был.
А был простым мужчиной тридцати шести лет, имевшим скромное жильё, работу, временами несерьёзные отношения с женщинами. По вечерам, если не был занят работой, участвовал в интеллектуальной викторине по футболу в местном пабе.
Несмотря на всё это, ему захотелось прочесть письмо именно здесь, за тридевять земель от места, где была его нынешняя жизнь.
Письмо пришло ещё в мае, адресовано было в полицейский участок Эйра на его имя.
Джеффри Томпсон как будто бы знал, о чём там речь.
Он присел на камень, достал конверт из кармана и распечатал.
Перед чтением ещё раз огляделся – он был один. Несколько семей отдыхали внизу на берегу, взрослые бросали мяч, дети носились и не смолкали, как летние жуки в палисаднике.
Ну, поехали.
«Дорогой мистер Томпсон,
Мне, как и вам, очень хотелось, чтобы этого письма никогда не было…»
Один в один его мысли.
«…Поскольку мы оба знаем, что вы виновны в смерти…»
Проступил пот. И всего-то на втором предложении.
Или это от жары?
Он думал, что давно научился трезво воспринимать реальность, в том числе свои ошибки. Он и в этот раз ошибся.
«…К сожалению, никого, даже невиновных, не вернуть с того света…»
Ну, верно. Это была не жара, поскольку теперь заполыхали уши.
«…Доктору Джейкобсу я послал похожее письмо, содержащее основную суть моих мыслей…»
И доктор уже давно всё прочёл. Разумеется, он не тянул, как Томпсон, и давно всё выяснил.
«…А мысли начались с того факта, который я огласил примерно в восемь утра двадцать пятого декабря прошлого года. Фиалка на картине в комнате доктора исключала его из числа подозреваемых. Потому что Ольга так не поступила бы…»
Удивительно, что слова,
