Семь сувениров - Светлана Еремеева
С первых же слов Николай почувствовал, что на этот раз Волкову было особенно трудно записывать то, что он услышал во время последнего допроса. Он все никак не мог приступить к пересказу. Несколько раз он перечеркивал слова и даже целые фразы. В одном месте ручка выскользнула и оставила продолговатый след. Может он даже выпил для храбрости? – подумал Николай. Все могло быть…
На этот раз Радкевич рассказывал, как устроился грузчиком в продуктовый магазин. Завод так и не открыли, он перебивался временными подработками. Дома, видимо, обстановка была сложной, жена срывалась, дети часто болели. Им была нужна одежда, нормальное питание, а цены в магазинах взлетели в разы. Он все время был в поисках работы. Как он сам объяснял на допросе, положение было настолько сложным, что он не раз подумывал уйти из семьи. Скандалы провоцировали приступы. Он еле сдерживал себя, пытался контролировать, но это становилось все сложнее. Однажды он поймал себя на мысли, что чуть не зарезал собственную жену. Как-то, зайдя на кухню, он почувствовал дрожь во всем теле. Жена стояла к нему спиной и готовила ужин. На столе лежали три ножа для рубки мяса… Он долго стоял и молчал, подавляя внутри себя подступающий приступ холода. Неожиданно жена повернулась и мрачно посмотрела на него. Этот взгляд что-то выключил внутри него. Он понял, улыбнись она ему тогда, он точно бы бросился на нее с ножом. Но она посмотрела с болью, с безысходностью, с усталостью… Дрожь стала проходить. Он долго сверлил ее взглядом, не говоря ни слова, затем повернулся и вышел в коридор.
Еще он сказал, что последнее убийство очень сильно подействовало на него. Лицо той девушки, студентки, часто снилось ему по ночам. Он просыпался в холодном поту, бродил взад-вперед по квартире, не решался лечь обратно в постель и закрыть глаза. Если же он ложился, то через какое-то время это белое, одновременно прекрасное и чудовищное лицо посреди кровавого покрывала ее изорванной плоти и растрепавшихся волос проступало снова. Оно открывало глаза и долго, пристально смотрело на него. Он снова просыпался и с криком бежал вон из комнаты. Жена тоже просыпалась, смотрела на него, не говорила ни слова.
Однажды, перенося тяжелые ящики с молочными продуктами из машины в подсобку магазина, Радкевич понял, что приступ подкараулил его прямо посреди улицы, среди множества проходящих мимо него людей. Дрожь и ощущение давящей ледяной пелены перетягивали все его внимание. Он уже почти ничего и никого не видел вокруг. Он представлял себя льдиной – огромным айсбергом, скользящим по проезжей части от машины до двери магазина и обратно. В голове все гудело, трещало, перед глазами все расплывалось. Он с трудом дотащил последнюю коробку с йогуртами, прошмыгнул за угол дома и быстро зашагал прочь, куда-то в ближайшие дворы. В кармане позвякивал старый нож. Рука уже нащупывала кнопку, вот-вот должно было выскочить острое лезвие. Он шел вперед, не останавливался, не оглядывался. Он цеплялся за углы домов, за стволы деревьев, он смотрел перед собой, пытаясь разглядеть хоть кого-нибудь, кто помог бы ему избавиться от этого ощущения. Но дворы были пусты. Ни единой души не было на его смутном, расплывающемся пути.
Наконец, где-то в самом отдаленном тупике одного из дворов, на деревянной скамейке, он разглядел молодую женщину. Она сидела одна и читала книгу. На лице женщины скользила умиротворенная улыбка. Губы то растягивались, то собирались в дудочку, словно она шептала что-то самой себе под нос. Радкевич собрал все оставшиеся силы, нажал на кнопку, услышал, как выскочило лезвие, и со всех ног бросился в сторону ничего не подозревающей неизвестной. Она даже не оглянулась при его приближении, видимо чтение сильно увлекло ее. Когда он подбежал, то тут же со всей силы ударил ее ножом в область шеи. Она запрокинула голову, не издав ни звука. Затем Радкевич схватил ее, заметив при этом, что книга выпала у нее из рук и полетела на землю. «Джейн Эйр» – разглядел Радкевич надпись на обложке. Он схватил истекающую кровью женщину и потащил в сторону подъезда. Никто не видел их. Вокруг царила мертвая, какая-то дикая тишина. В подъезде он бросил ее под лестницу и стал последовательно, один за другим, наносить удары. На этот раз, как он вспоминал на допросе, он все видел отчетливо, он не был в забытьи. Кровь обрызгала его одежду, его руки, его лицо. Он все смотрел на нее и смотрел. В тот день он впервые почувствовал, что получал удовольствие от вида крови. Он ликовал. Холод оставил его, он согрелся, ему было хорошо. Ему совсем не хотелось уходить. Он все смотрел и смотрел на нее. Единственное, что-то смущало его в форме тела этой женщины. Что-то было в ней не так. Что-то непропорциональное… Он это запомнил…
Ему пришлось оставить тело, когда он услышал грохот закрывающейся наверху двери. Он схватил выпавший из ее плаща блокнотик, выбежал из подъезда и помчался, сам не понимая куда. Пробежав через три-четыре двора, он влетел в какой-то подъезд, забился под лестницу и решил переждать, пока не стемнеет.
Как пояснял Волков, последней жертвой Радкевича стала молодая женщина, которая была на восьмом месяце беременности. То, что он принял за странности в строении ее тела, была ее соединенность с другим телом, уже практически с человеком, которому так и не удалось родиться на свет.
Схватили Радкевича буквально через месяц. Его ловили на живца в парке, расположенном недалеко от его дома. Он попытался напасть на переодетого в женскую одежду сотрудника милиции, и, вместо ожидаемой сдачи позиций, получил жесткий отпор. Шахов к тому моменту уже точно знал, кем был убийца. Во время последнего эпизода Радкевич дотронулся до лестничных перил и оставил отпечаток большого пальца. В сам отпечаток впиталась кровь жертвы. Радкевич словно поставил печать на этом и всех предыдущих своих убийствах. Оправдаться на этот раз ему не удалось.
* * *Оторвав взгляд от тетради, Николай долго смотрел в одну точку. Он все никак не мог прийти в себя после прочитанного. Картина последнего убийства ярким видением стояла перед глазами. Все было таким буквальным, как будто он сам был там, стоял и смотрел издалека, как зритель на сцену, освещенную тусклой рампой. Этот кусок уже вчерашней, давно забытой реальности, встал непроходимой глыбой прямо посреди его внутреннего обозрения. Он не мог двинуться ни
