Вера Русанова - Туманный берег
- Чай будешь? - голос Аллы был ровным и грустным, и Лиля вдруг почувствовала, что уверенность растворяется, противной слабостью стекая к кончикам пальцев. - К чаю у меня, правда, ничего нет, но все равно пойдем на кухню. Что в прихожей стоять?
- Я никуда не пойду: я хочу услышать...
- Хорошо, поговорим здесь. Во-первых, никаким "Турбуленсом" я не пользуюсь - только "Сальвадором Дали", во-вторых, ты права, я, действительно, что-то там изображала с телефоном, непонятно зачем. Защитная реакция, наверное?.. Нет, все глупости... Я с самого начала чувствовала, что ты тут ни при чем... Ну, и в-третьих, не знаю, поверишь ты или нет, но все твои подозрения в мой адрес - глупость.
- А вот теперь ты права: не поверю, - она снова коротко и истерично хохотнула. - Не поверю, Алл!
- Ну и зря. Начнем с того, что мне незачем было простраивать всю эту операцию.
- Незачем?! Отлично!.. А Вадим? А деньги?
- Что "Вадим"? Вадим - добрый старый друг, не более того. Если ты думаешь, что у нас с ним - любовь, то сильно ошибаешься... А что касается денег?.. Деньг нельзя получить, Лиля. Оленька их никогда не получит. И я одна из немногих, кто об этом знает. Так что у меня не было никакого резона убивать Райдеров.
- Что значит "нельзя получить"? С какой стати ты об этом знала? Ты что, юрист международного уровня?
- Я - врач, - Алла едва слышно вздохнула и с внезапной злостью захлопнула приоткрытую дверь ванной. - Я - врач, присутствовавший при родах Олеси Кузнецовой. И я знаю, что генетическая экспертиза даст отрицательный результат, потому что Оленька - не её дочь.
Молчание было длинным. На кухне глухо урчал холодильник, во дворе жизнерадостно орали дети. Лиля по-прежнему стояла у двери и думала о том, что глупее, безобразнее всего будет прямо здесь грохнуться в обморок.
- В каком смысле "не её дочь"? - проговорила она наконец. - Как такое возможно? Я ещё понимаю - "не дочь Вадима"...
- И не дочь Вадима - тоже. Ее мать, насколько я знаю, студентка, а отец, вообще, неизвестно кто.
- Подожди, Алла, я не понимаю!
- Пошли все-таки на кухню.
Они прошли на кухню. Алла включила электрический чайник, пошарила в коричневой пластиковой хлебнице и достала шоколадные вафли в надорванной упаковке. Подвинула к Лиле сахарницу, поставила перед ней чашку, положила ложку. Сама села напротив, облокотившись о стол и подперев подбородок обеими кулаками.
Над чайником тонкой струйкой вился белый пар, в носике булькало. Алла следила за закипанием воды с преувеличенным, почти болезненным вниманием.
- Девочка прожила уже семьдесят два часа, - произнесла она, в конце концов, глядя на чайник широко раскрытыми глазами. - Конечно, в таких случаях, семьдесят два часа - не показатель, но её запросто можно было вытащить, а я... А у меня тогда выдался очень тяжелый день. Точнее ночь. Накануне вечером я сильно выпила в компании с одним мужчиной, мы поссорились. Ну и наутро...
Наутро она проснулась с раскалывающейся головой и ощущением, что жизнь кончена. Памятью о вчерашнем вечере осталось отстиравшееся винное пятно на новом костюме песочного цвета и пустая бутылка коньяка, которую она выпила в одиночестве уже ночью. Как алкоголичка. Или просто как глупая баба, которую бросили. Которую бросили, но которой ничего, по сути дела, и не обещали.
Алла опустила с дивана опухшие ноги со вздувшимися венами и с каким-то болезненным наслаждением поставила горячие, дрожащие ступни на холодный линолеум. Топили этой зимой плохо, батареи были чуть теплые. Но сегодня это пришлось как нельзя кстати. Голова гудела, собственное дыхание, отдающее "Белым аистом", заставляло подкатывать к горлу все новые и новые сгустки тошноты.
Она вдруг вспомнила, что вчера ночью позвонила ресторанному кавалеру и наговорила всяких гадостей, пакостей и мерзостей, чем окончательно опозорила себя, вывалившись из образа сдержанной, умной, сильной леди, как картошка из дырявого мешка. Ну, и пусть, ну, и ладно! Пусть бы он даже увидел её такой, уснувшей прямо поверх клетчатого пледа в фланелевом задравшемся халате и размазанной по лицу косметике. Пусть, теперь все равно...
Она поднялась с дивана и побрела к умывальнику. Стены вибрировали, а линолеум раскачивался туда-сюда, как отломанное донышко неваляшки. Хорошо хоть, что коридор короткий. Идти не далеко. В ванной она первым делом взглянула в зеркало, увидела отекшее серое лицо с опухшими глазами и подумала: "Это надо же было так напиться!" Мысль тоже была "алкашной", от этого становилось ещё обиднее. Алла жалко и одновременно зло усмехнуласью. Спросила у своего отражения: "Ты меня уважаешь?"
Потом она насильно влила в себя чашку очень крепкого и очень горячего кофе, прополоскала рот отваром мяты и пошла одеваться.
Поправила перед зеркалом прическу. Не тщательно, а так, чтобы выглядеть не совсем уж пугающе, капнула на запястья немного "девятнадцатой "Шанели" и подкрасила опухшие после вчерашних рыданий губы бледно-розовой помадой. А часы все тикали и тикали. Шевелиться не хотелось. Хотелось снова упасть на диван ничком и лежать, лежать, лежать... Пока из ЖЭУ не придут проверять, проживает ли кто-нибудь в квартире. Но работа в частной клинике не предусматривала прогулов.
Алла достала из шкафа капроновые колготки, скатала штанины так, чтобы уж точно не промахнуться и с отвратительной смесью сарказма и пафоса сказала сама себе, поражаясь тому, как хрипло и пропито звучит голос: "Вперед! Тебя ждут маленькие детишки, которые нуждаются в тебе, несчастная пьянь с мутными глазами и трясущимися руками!.. Да кто, вообще, в тебе нуждается? Три попытки! Есть варианты? Ах, нет!.. Ну, тогда - поздравляю!"
В троллейбусе её тошнило, в метро кружилась голова. Даже акушерка Галя, с которой она столкнулась в вестибюле, участливо заметила:
- Болеете, Алла Леонидовна?
- А, ничего, пройдет, - она отмахнулась. - Так, подпростыла немного.
Галя не уходила. И вид у неё был испуганный и виноватый. Да по одному её чрезмерно-заискивающему "болеете, Алла Леонидовна?" можно было понять, что что-то нечисто.
- Ну, говори, - Алла стащила с головы белую пуховую шаль и резко встряхнула её, освобождая от снега. - Что? Санэпидемстанция была? Что-нибудь нашли? Или кто-нибудь из мамочек чем-то недоволен? Жалуются?
Галя стояла перед ней, понурив голову и переминалась с ноги на ногу, как лошадь, привязанная к столбу. Она ещё успела подумать, что при Галиных толстых икрах надевать шерстяные носки с отворотами противопоказано категорически, когда та, наконец, подняла глаза и голосом ученика, который собирается проканючить директору школы: "я больше не буду", выдала:
- Вы только не сердитесь, пожалуйста, не сердитесь... То есть, я, конечно, не то говорю... Но девочка, та которая под колпаком, умерла... Там ничего нельзя было сделать, мы старались... Таня всего на полчасика отлучилась, потом пришла обратно, а там уже...
- На полчасика? - заорала Алла, ещё не соображая, что в данном, конкретном случае кричать никак нельзя. Потому что, не дай Бог, нажалуются. - Знаю я эти полчасика! Наверное, опять Татьяна со своим мужиком обжималась до посинения, до зеленых чертиков в глазах?.. Ах, падлы! Вот падлы!
Потом она летела вверх по лестнице, перескакивая через две ступеньки, и думала о том, что бежать уже, собственно, некуда. Еще о том, что все и должно было кончиться именно так, потому что если карточный домик начинает рушиться, то веером рассыпаются и бубны, и трефы, и черви. Ничего не остается...
Девочка по-прежнему лежала под колпаком, только все системы уже были отключены. Сейчас она казалась ещё больше похожей на обезьянку. На маленькую мертвую обезьянку.
Алла опустилась на пол, взялась рукой за холодную металлическую ножку и завыла. Ей было жаль ребенка, потому что она уже вложила в него безумно много нервов и сил, и просто потому что он умер. И пожалеть её было некому. Она думала о том, что и Галина, и Татьяна, обиженные, изруганные, в конце концов, утешатся на груди своих мужчин, расскажут про злобную и несправедливую дуру-завотделением, обязательно процитируют фразу про "зеленых чертиков". Посетуют на то, каким невыносимым и опасным для общества делается характер старых дев... Да что там говорить? Девочка умерла, и все умерло.
Мысль о том, что это случилось, а Вадим ещё ничего не знает, пришла ей в голову только часа через два, когда она уже беседовала с дежурным врачом, пытавшимся реанимировать ребенка.
- Нет, там в самом деле, было бесполезно что-либо предпринимать, оправдывалась молодая, красивая и, как ни странно, умная Юля Вельяминова. Я пыталась, честно! Но...
- Ничего уже не исправишь, - отрешенно проговорила Алла, поднимаясь со стула. - Он подумает, что это все я, что это из-за меня...
- Кто? Кто подумает? - вскинулась Юля. - Если хотите, я кому угодно подтвержу, что вы совершенно не виноваты. Хотите?
- Спасибо. Ничего не надо, - ответила она и ушла в свой кабинет.
Ни плакать, ни курить не хотелось. Она думала о Вадиме, о Лиле, об Олесе, мысленно похоронившей свою дочь уже семьдесят два часа назад. Она думала о мертвой девочке. А ещё о том, что её старый друг до основания разломал все в своей жизни, чтобы забрать из клиники пищащее существо в одеяле...
