Морье Дю - Козел отпущения
-- Возможно, это шаг к успеху, -- сказала Бела, -- все зависит от точки зрения.
Улыбка постепенно исчезла с ее лица, насмешка -- из ее голоса. Она подошла ко мне, взяла мою руку и сказала:
-- Значит, ты не охотился сегодня. Хочешь, я перевяжу тебя заново? Я слышала, ты обжегся.
-- Кто тебе сказал? -- спросил я.
-- Один из chasseurs, -- сказала Бела, -- кто не очень был доволен на этот раз и после завтрака в амбаре решил вернуться домой, в Виллар.
Говоря это, она разбинтовала повязку.
-- Не думаю, что тебе все еще больно, -- сказала она, -- но все же лучше ее перевязать. Это в моих силах, пусть я и не могу освободить тебя от грехов.
Бела вышла из комнаты, и я спросил себя, насколько лучше меня знал ее Жан де Ге и долго ли длилась их близость -- месяцы, годы? И кто был мужчина в военной форме на фотографии над камином, с надписью наискосок: -ее покойный муж? Больше всего мне хотелось узнать, какой ценой добился ее тот, кем я не был, любила ли она его или презирала, принимала таким, как он есть, или просто терпела.
Бела вернулась, держа в руках все, что требовалось для перевязки, и став коленями на пол рядом с моим креслом, принялась перебинтовывать руку не менее умело, чем Бланш. И тут я сказал:
-- Я обжегся нарочно. Я не хотел стрелять.
Уж теперь-то в ее правдивых глазах вспыхнет удивление -- ведь ее Жан де Ге, которого она так хорошо знала, чей характер и образ действий не вызывали у нее возмущения, предстал перед ней в новом свете и -- уж во всяком случае -- познакомил с неожиданной для нее чертой.
-- Почему? -- спросила она. -- Боялся промахнуться?
Правда, услышанная из ее уст, произвела впечатление разорвавшейся бомбы. Я молча ждал, пока она забинтует руку, затем в замешательстве высвободил ее.
-- Однажды, -- сказала Бела, -- после такой же попойки, как в Ле-Мане, ты был в таком состоянии, что ни прицелиться не смог бы, ни удержать в руках ружье, и ты придумал какой-то предлог -- не помню какой, -- чтобы не участвовать в охоте. Это было не в Сен-Жиле, а где-то за Мондубло. Совать руку в огонь -- довольно крутая мера. Но, возможно, тот, кто за все в ответе, смотрел на это как на жертвоприношение?
В голосе Белы снова звучала ирония, и, поднявшись на ноги, она потрепала меня по плечу ласково, но небрежно.
-- Подбодрись, -- сказала она, -- садись снова в кресло и кончай сигарету. Если я не ошибаюсь, днем ты выпил куда больше, чем съел, так что сейчас вполне справишься с омлетом.
Значит, о моей речи в амбаре ей тоже известно, и о том, что никто не хлопал, и о том, как растаяли гости. Рассказать ей об этом мог кто угодно, тот же коммерсант или взбешенный маркиз Плесси-Бре. Какая разница? Позор был вполне оправдан, владелец Сен-Жиля не придал блеска этому дню.
Я прошел следом за Белой в кухоньку и смотрел, как она готовит омлет.
-- Так или иначе, -- сказал я ей, -- я нарушил свое правило и не стал утолять алчность гостей -- ведь они ждали от меня лести и бессмысленных банальностей, которые произносятся в подобных случаях. Я старался быть правдивым. Я и представить себе не мог, что это до такой степени выведет их из равновесия.
-- Правда глаза колет, -- ответила Бела. -- Кто-кто, а уж ты должен это знать. А во время завтрака на охоте говорить то, что ты сказал, было совсем некстати.
-- Я не виноват, -- продолжал я, -- если моя правда совпала с их правдой. Да и что я такого сказал? Что, если бы в моих руках оказалось ружье, многих из них к вечеру не было бы в живых.
Бела деловито взбивала яйцо вилкой.
-- Согласись, что обращенные бывшим вожаком Сопротивления к известным всем коллаборационистам слова эти звучали несколько странно.
Я тупо уставился на нее. Тогда, в амбаре, я чуть не выболтал правду о себе самом; я вовсе не собирался складывать кусочки головоломки, чтобы получить картину прошлого Жана де Ге.
-- Но я совсем не об этом говорил, -- сказал я, снова видя перед собой сквозь винные испарения и сигаретный дым, застилавшие амбар, тут и там отдельные напряженные лица среди других, сохраняющих невозмутимость. -- Я совсем не об этом говорил.
-- Так они тебя поняли, -- возразила Бела, и смех в глубине ее глаз напомнил мне усмешку Гастона. Она ни одобряла, ни порицала: что было, то было. -- Не спрашивай меня, заслужили ли они это, неважно -- сознательно ты ткнул их в больное место или нет. Я не знаю, что тогда происходило в Сен-Жиле, я все еще пыталась выбраться из Венгрии.
Из Венгрии? Это, по крайней мере, объясняло ее имя, хотя почему у нее имя было мужское, я все равно не понимал.
Бела вылила яйцо на сковородку и теперь стояла с миской и вилкой в руках, глядя на меня.
-- Если твое вновь обретенное чувство ответственности требует восстановить справедливость, -- сказала она, -- есть лишь один человек, который может тебе помочь, -- твоя сестра Бланш.
С минуту Бела молча глядела на меня в упор, затем отвернулась к плите. И годы, ушедшие в прошлое, годы, куда я не имел права вторгаться, казалось, слились в единое целое, как яйца, масло и зелень на сковороде. Никогда больше не отделятся они один от другого, никогда я не смогу рассматривать их поодиночке. Я отвечал за настоящее, а не за прошлое семьи.
-- Ты надолго можешь остаться?
-- До утра.
-- И не будет никаких расспросов? Как насчет возмущенной жены и любопытной маман?
-- Нет. Об этом позаботится Гастон.
Бела переложила омлет на тарелку, поставила ее на поднос, а поднос -на столик возле кресла в крошечной гостиной; тут же откупорила бутылку и налила мне вина.
-- Итак, новый Жан, -- сказала она, -- вырвался из-под власти семьи?
-- Он никогда не был в ее власти, -- возразил я.
-- Тут ты ошибаешься, -- сказала Бела. -- Семейные узы нелегко разорвать. Подожди до завтра...
И вот оно настало, это завтра, птицы пели в клетке на балконе, часы на соборе пробили один раз, внизу на улице кто-то поздоровался с прохожим, и идиллия, которую я похитил у Жана де Ге, подошла к концу.
Когда одетый, готовый к отъезду, я пил кофе на выходящем в сад балконе, я увидел Гастона. Верный своему слову, он ждал меня в машине у городских ворот. Этот миг был как сон во сне, я не принадлежал сейчас ни миру Белы, ни тому миру, что меня ожидал. Возлюбленный, которого Бела держала ночью в объятьях, был только тенью, хозяин, которого охранял Гастон, был призраком, существующим только в его воображении, любимым за то, что он некогда представлял собой.
Возвращение в Сен-Жиль прошло в таком же молчании, как поездка в Виллар. Гастон в двух словах заверил меня, что в замке все полагают, будто я сплю.
-- Я передам всем, -- сказал он, не отрывая глаз от дороги, -- что господин граф не хочет, чтобы его беспокоили. Я даже взял на себя смелость запереть обе двери в гардеробную.
Он протянул мне ключи.
-- Спасибо, Гастон, -- сказал я.
Мы въехали на вершину холма и стали спускаться к реке. Дома Сен-Жиля, мост, крепостной ров, стены замка, все -- мокрое после вчерашнего ливня, сверкало серебром под ранним утренним солнцем.
-- Сколько раз, Гастон, -- спросил я, -- вы вытаскивали меня из передряг, в которые я попадал по собственной вине?
Гастон свернул на липовую аллею, в конце которой виднелся фасад замка; ставни все еще были закрыты.
-- Не считайте, месье Жан, -- сказал он. -- Это входит в мои обязанности по отношению к господину графу, так я на это гляжу. И к его семье тоже.
Гастон не повел машину через ворота к подъездной дорожке, но, объехав крепостные стены, попал в гараж через боковой вход. Я прошел под аркой, затем мимо загородки Цезаря, не потревожив его, постоял с минуту под кедром; никогда еще замок не казался мне таким мирным и спокойным. Сейчас, при безоблачном небе и ярком солнце, в нем не было ничего мрачного, ничего загадочного и колдовского; изменчивые тени сумерек и ночи исчезли вместе с мраком и дождем, стены, крыша и башни купались в мягком, прозрачном сиянии, какое бывает только в первые часы дня вслед за утренней зарей. Не может быть, чтобы это сияние не отразилось на спящих за стенами замка, чтобы они не повернулись инстинктивно к сочащемуся сквозь ставни свету, ведь он прогонит мучительные виденья, и те покинут их, найдя убежище в непробудившихся лесах, которых не коснулся еще луч солнца. Как бы я хотел, чтобы раннее утро не переходило в день с его тревогами, разногласиями, столкновением желаний и поступков разобщенных, далеких по сути и чувству людей, чтобы для всех них время остановилось, как для придворных в [(фр.).], защищенных от будущего баррикадой из паутины.
Я пересек террасу и вошел в темный холодный холл. Одно то, что я вторгся в спящий замок, каким-то неведомым образом рассеяло чары тишины и покоя, витающие здесь. Меня охватило предчувствие чего-то дурного, словно обитателей замка, когда он проснется, встретит не ясный, солнечный день за его стенами, а какая-то угроза, притаившаяся внутри, что-то злобное, враждебное, подстерегающее их в тени под лестницей.
Я тихонько поднялся на второй этаж и прошел по коридору к гардеробной; повернул в замке ключ. Когда открыл дверь, я наступил на листок бумаги, подсунутый под него. Он был розовый, с веточкой цветов в уголке; я смутно припомнил, что такую бумагу и конверты кладут в наборы, которые дарят детям на день рождения или на Рождество. Круглым, неоформленным почерком там было написано: .