Кофе и полынь - Софья Валерьевна Ролдугина
Гибсоны понадеялись, что пережить с полдюжины «вечеров» в год не так уж сложно — зато потом денег будет достаточно, чтобы Конни стала завидной невестой даже для какого-нибудь офицера или небогатого провинциального аристократа.
Они согласились.
Первые два года всё и впрямь шло прекрасно. Конни, скромная, улыбчивая, со светлыми локонами и ясными серо-голубыми глазами, завоевала сердца всех обитателей поместья, включая престарелую троюродную тётку Каннинга, бездетную и сварливую, которую он сам терпел только из-за титула баронессы… Вероятно, надеялся, что заполучит титул в обход других наследников. Тётка же, оценив нрав и красоту Конни, вознамерилась удачно выдать её замуж за какого-то из своих троюродных племянников, «бесполезных мальчиков», как называла их сама.
Небесам лишь ведомо, узнал ли об этом Каннинг, послужило ли это спусковым крючком для всего, что произошло дальше…
Так или иначе, случилась трагедия.
Каннинг нагрянул в поместье внезапно, никого не предупредив, в большой и весьма сомнительной компании. Он приказал подготовить всё для большого пикника под открытым небом; указаний было столько, что прислуга сбилась с ног, и в какой-то момент миссис Гибсон совершенно потеряла из виду дочь.
— Я считала, что она в комнате, переписывает мемуары баронессы, — глухо произнесла миссис Гибсон. — Но её нигде не было. Нигде.
Конни вернулась под утро, и девицей она уже не была. Она много плакала, а тело её покрывали синяки и ссадины; на плечах виднелись ожоги, как от сигар. О том, что с ней случилось, Конни так никому и не рассказала, но догадаться было нетрудно. Несмотря на лечение и заботу — а пожилая баронесса приложила все усилия, нашла докторов, даже пригласила священника, прослывшего «целителем душ», — через месяц Конни не выдержала и удавилась на отрезе шёлка, перекинув его через верхнюю балку въездных ворот.
— Белый шёлк, — бормотала миссис Гибсон. — Белый шёлк для платья на свадьбу. Висит, качается, туда-сюда, чуть-чуть до земли не достаёт… чуть-чуть… и туфелька лежит рядом.
Я думала, она заплачет снова, но она не стала. Эллис, который в последние несколько минут слушал молча, выждал некоторое время и спросил:
— Кто-нибудь приходил к вам после того, как всё случилось? Дело расследовали?
Миссис Гибсон вяло качнула головой:
— Сначала да, потом нет.
— А баронесса?
— Умерла. Не помню когда. Мне было не интересно.
— Сам Каннинг пытался уладить дело?
— Нет… Кажется, нет, — вздрогнула миссис Гибсон и отвела взгляд. — Приходил какой-то мужчина, но с ним говорил Берти. Всем занимается Берти. Мне не интересно. Я просто хочу вспоминать Конни. Она… как живая тогда. У меня хорошая память.
Эллис отклонился назад, откидываясь на спинку кресла, и обвёл миссис Гибсон внимательным взглядом.
— Вы когда-нибудь хотели отомстить?
Она качнула головой:
— Нет. — И добавила, подумав: — Иногда я хочу забыть.
На сей раз Эллис выдержал очень, очень долгую паузу; настолько, что воздух начал звенеть у меня в ушах.
— Тогда отдайте мне фотографию Конни.
…я подумала, что ослышалась.
— Что? — миссис Гибсон недоверчиво вскинулась.
— Отдайте мне её фотографию, — повторил Эллис, цепко глядя ей в глаза, так, что даже меня пробрало холодком. — Вы ведь на неё смотрели, когда мы вошли? В книге, — и он кивнул на сборник притч с босым пастушком на обложке. — Сколько вам лет, Гризельда?
— Я не… — начала она, потом осеклась. — Сорок три года.
— Вы молоды, — сказал Эллис.
Больше он ничего не говорил, просто сидел и наблюдал. Миссис Гибсон же сперва застыла… а потом очень медленно раскрыла книгу и протянула ему снимок. Эллис взял его и убрал за пазуху, даже не взглянул, а потом встал, кажется, собираясь уйти.
Всё было странно; миссис Гибсон неотрывно глядела в окно, и губы у неё шевелились, словно она говорила с кем-то. Мы даже не попрощались, верней, попрощалась за всех миссис Прюн, скупо и тихо. Но уже на пороге Эллис прищёлкнул пальцами и обернулся:
— Да, кстати. Арчибальд Каннинг умер в начале осени. Его во сне задушила чулком проститутка, которую он ударил по щеке. Подумал вдруг, что вам надо знать.
Миссис Гибсон резко отвернулась, зажимая рот ладонью. Согбенные плечи подрагивали; дрожали ресницы.
Но слёз не было, а щёки у неё порозовели.
После этого я вернулась в библиотеку, где Лиам с энтузиазмом продолжал урок. Вернее, уже заканчивал; старик-мемуарист под его диктовку старательно записывал в тетрадь повадки львов, по моим представлениям, чуть более жестокие и кровавые, чем в действительности. Девица, грустившая о своей лошади, растерянно вырисовывала мальчишеский профиль грифелем в альбоме; остальные — кто дремал, кто разговаривал сам с собою, кто складывал из книг башню. Монах по имени Освальд наблюдал за этим, умилённо кивая, и, похоже, был очень доволен тем, как идут дела.
Эллис ненадолго отлучился с миссис Прюн в кабинет управляющего, чтобы взглянуть на книги, но вернулся довольно быстро. После этого мы немного прошлись по саду — совершенно чудесному, с той долей неухоженности и запущенности, которая достигается большими усилиями и придаёт особенный шарм пейзажу. От приглашения на чаепитие я отказалась. Водитель подогнал автомобиль к воротам, и мы отправились обратно в Бромли.
Туман сгустился ещё больше; до вечера оставалось несколько часов, но уже казалось, что начинает темнеть. Лиам, утомлённый уроком и переизбытком внимания, сперва разворчался, потом надулся, словно обиделся… и вскоре уснул.
Я укрыла его своей шалью и снова отвернулась к окну, хотя за ним не было видно ровным счётом ничего, кроме серого марева.
— За Гризельду Гибсон сначала платил супруг, — подал вдруг голос с переднего кресла Эллис. — Но три года назад, очевидно, у него истощились средства… Мистер Гибсон стал жертвовать мало и нерегулярно, собирался даже забрать жену, но куда? Он сам фактически живёт при «Клубе дубовой бочки». У него просторная комната, но это не совсем то место, куда можно привезти женщину, не способную о себе позаботиться… Так вот, год назад он внёс платёж. А в самом начале осени заплатил очень щедро и договорился с управляющим, что это «на десять лет
