Записка самоубийцы - Валерий Георгиевич Шарапов
Там тоже дело было на окраине, только совсем другого города, веселого, южного, утопающего в цветах и ароматах, где по ночам вопили горлицы и вздыхало огромное ласковое море. Каратели приехали спокойно, деловито, утром выкопали яму, а ближе к вечеру погнали на расстрел. Мать, незаметно заводя их с сестрой себе за спину, быстро шепнула:
– Зараз выстрелят – падайте в ров. Ждите, пока разойдутся, ввечеру закапывать не станут.
Залаяли выстрелы.
Когда он очнулся, то светила огромная кроваво-красная луна. Мать и сестричка лежали рядом, обнявшись, обе мертвые. Несмотря на лето, стало холодно, как зимой не бывало. Их хата догорела, Рома закопался в теплую золу и вновь забылся.
Пришел в себя от того, что пихнули сапогом в ребра:
– Это кто еще тут?
Тот самый, страшный, с усами, как у Чапаева на картинке, щурил на него и без того узкие глаза:
– В огне не горишь?
Как щенка, поднял за шкирку, оглядел со всех сторон, ощерился:
– Смотри, весь в крови, как порося недорезанное, а кровь-то вся чужая, на тебе ж ни царапины. Заговоренный, что ли?
Рома, сообразив, что надо молчать, не говорил ни слова, только из огромных вишневых глаз лились слезы, смывая копоть и чужую кровь.
Какая адская каша варилась в этой большой бритой голове – неведомо, но малец остался жить, и кровопийца почему-то нянчился с ним до тех пор, пока не погнали коричневую шваль обратно на закат.
Рома остался жить, но одеревенел до такой степени, что теперь ему ни до чего не было дела. Главное, самому выжить.
Иной раз, если начинали глодать сомнения: «Хорошо ли якшаться с тем, кто на твоих глазах истреблял твоих родных, друзей, соседей?» – не по летам умный Цукер отметал эти сомнения. Когда придет время – посчитаемся, теперь главное – быть для каждого своим и всем для всех. Как дядька Ваня.
Пока, по крайней мере.
«И все-таки где этот поц? И еще важный вопрос: как сейчас лучше поступить?»
Что городила эта Яшкина дурочка? Какого убийцу она видела? Рома отмотал воспоминания, как кинопленку: он пришел с танцев, у соседей было тихо, дядька вел себя как обычно, только чуть отдавало от него водкою. Утром – все то же, позавтракали, разошлись трудиться. Его не было тогда, когда понабежало мусоров и выяснилось, что соседка повесилась. Женщину эту он не знал, и, положа на сердце руку, плевать на нее.
«Что ж, вполне может быть, что и дяденька, – философски рассуждал Цукер. – Он вполне в состоянии, может, сказала что поперек, а мужик он нервный. Мало ли какие у них с той бабой были дела».
Его больше свои беды беспокоили.
«И все-таки есть резон валить отсюда в ритме фокстрота. Не ровен час, дяденька решит, что лишние глаза и уши ему ни к чему. Если же и он деваху видел, то недалеко до еще одной мокрухи. Рвать когти – и почему бы не прямо сейчас? Дяденька покамест в милиции – как раз и бежать. Случись потом что – он не осудит».
Правда, с деньгами запутка: весь капитал дома, в казарме, а туда, если скурвился Анчутка, соваться уже небезопасно.
Положим, сапожный инструмент он хоть сейчас заберет из палатки. Но проводники поездов, корыстные негодяи, не принимают натуральным продуктом… Впрочем, чего ж не наведаться в шалман? Там, правда, некоторые в обиде на него по бабской части, но на разживу все равно ссудят.
Цукер махом опрокинул полный стакан «амброзии», мысли прояснились, появилась уверенность в том, что все сложится именно так, как надо, – и тут, как по заказу, услышал легкие шаги. Так и есть, по дорожке, зажатой между заборами дач, шли две расфуфыренные девицы, наверняка торопились на танцы.
«Оп-па, вот и овечки на стрижку», – порадовался Цукер, извлекая свои пистолеты.
Он, привычно надвинув кепку на нос, спустился с голубятни, отодвинув доску, тихонько вышел на дорогу, зашел с тылу:
– Доброго вечера, гражданочки. Попрошу часы и деньги.
С одной, повыше, сделалась форменная, хотя и тихая истерика: глядя на направленные на нее пистолеты, она открывала и закрывала рот, вереща без голоса, точно рыба. Потом прочихалась, и из горла начали вырываться обрывки бессмысленных фраз:
– Я никому, ничего! Я ничего не сказала! За что?!
Вторая же, пониже, пристально смотрела на Цукера. Было темно, и кепка скрывала лицо, но почему-то шерсть на хребте встала дыбом. Рома повторил, поведя дулами:
– Что-то недоступно?
Истеричка ломала руки, икая и всхлипывая, вторая, мелкая, дернула с пальца кольцо, бросила себе под ноги на дорожку:
– Перестаньте позориться. Берите и подавитесь, больше ничего нет, – и, подумав, припечатала: – Дурак.
И, оттолкнув опешившего налетчика, потащила подругу за руку дальше, туда, где светили фонари и играла музыка.
До него не сразу дошел смысл происшествия.
Осознание пришло, когда, чиркая спичками, Цукер отыскал добычу – тоненькое, невзрачное на вид колечко, с ниткой камней по кругу. То самое, со Светкиного пальца.
…Нет, она довела-таки Надю до танцев, сдала на попечение заждавшемуся кавалеру и лишь потом бросилась невесть куда, невесть зачем. Каблуки красивых, у Белоусовой же одолженных туфелек вязли в глине и листьях, слезы застили глаза, она уже не понимала, где находится. Внутри жгло и нестерпимо пылало, голова горела, не хватало воздуха. Светка споткнулась о невидимый в темноте корень, упала в мокрый мох и лежала целую вечность, переводя дух.
И вдруг испуганно захлебнулась, затаила дыхание. Неподалеку послышались такие знакомые, легкие шаги, и любимый голос чуть слышно позвал:
– Ну где ты? Что за прятки? Покажись. Я тебе все разъясню сейчас… Све-та!
Она вжалась в землю, как куропатка, в точности как тогда, «на даче», звериным чутьем поняла, ни в коем случае нельзя шевелиться. Надо лежать тихо-тихо и ждать, пока минует опасность.
К несчастью, сейчас в роли охотника был не неведомый злодей, а остроглазый мерзавец. Совершенно по-волчьи он повел носом, безошибочно глянул в ее сторону. Сделал шаг, другой.
Светка вскочила, кинулась бежать.
Он же шел по следу неторопливо, спокойно, точно зная, что она никуда не денется.
И снова Светка неслась сломя голову, не разбирая дороги, петляя зайцем, пока не уткнулась в железнодорожные пути. Сзади все ближе похрустывали ветки.
Девчонка начала карабкаться по насыпи, сдирая колени и ногти. Туфли давно куда-то пропали, пятки сбила в кровь, но сгоряча ничего не чувствовала. Выбралась, встала на путях, озираясь, как загнанная косуля.
