Павел Шестаков - Остановка
«Это еще что?..»
— Кто? Кто вам хочет мстить?
— Саня-то не один был. Там целое дело делалось.
— Его сообщники хотят вам мстить?
— А то кто же!
Мысль показалась дикой. Речь-то шла об обыкновенных махинаторах с излишками текстиля, а не о банде убийц. Какая тут может быть месть!
— За что? Мстить за что?
— За него.
— Да зачем?
«Невероятно! Но она говорит убежденно. Чушь! Нужно ее разубедить!»
— Ерунда. Вы что-то вообразили.
Ирина отрицательно повела головой.
— Да что они могут вам сделать?
— Не мне. Анатолию. Его могут выкрасть.
«Даже так! Какое, однако, болезненное воображение!»
— Вы преувеличиваете.
Снова то же движение головой.
— Меня уже предупредили.
— Каким образом?
— По телефону.
— Звонили? Вам? Что говорили?
— Он сказал, что Анатолий поплатится за мою вину.
— Кто он?
Ирина медленно приподняла, и опустила плечи.
— Не знаю. По телефону.
«Неужели идиотская шутка? Ну, в крайнем случае, мелкая отместка родственников… пусть даже сообщников. Но нельзя же такое принимать всерьез. Нет, не в тюрьму ей нужно, а в больницу».
— Вы напрасно мне не верите, — сказала она.
— Я верю. Но тут явное преувеличение. Да и логики не вижу. Вы говорите, что угрожают Анатолию, а сами хотите укрыться в тюрьме. Чем же ему лучше будет, если вас арестуют?
— Вы по-одному думаете, я по-другому. Они не шутят. Если меня осудят, они увидят, что я наказана, и оставят сына в покое.
«Несомненно, больная логика! Однако Мазин сказал — чего не бывает… И предложил мне спросить. И вот ответ».
— Уверен, что это злой розыгрыш каких-то подонков. Ничего не будет.
— Будет. Мне звонят каждую ночь.
— Ночью?
— Ровно в двенадцать.
— И повторяют угрозы?
— Нет. Молча вешают трубку. Я с ума сойду.
«Что за садизм. Да еще в полночь… Или ей мерещится все это?»
— Могут быть и случайные звонки, люди ошибаются номером.
— Ровно в двенадцать?
И тут наконец Ирина просто, заплакала, как плачут в горе вполне нормальные люди. Я не знал, что говорить дальше…
Зато мне было что сказать Мазину.
К этому времени он уже был в гостинице. Лежал на диване в тренировочном костюме с журналом «Огонек» и, покусывая ручку, размышлял над кроссвордом.
— Не помешаю законному отдыху?
— Наоборот. Тебя-то мне и не хватает. Ведь ты все знаешь!
Я усмехнулся, вспомнив Ирину.
— Все, кроме жизни.
— А… Под впечатлением? — понял меня Мазин. — Тем более. Гимнастика для ума. Тридцать четыре по горизонтали — дом для приезжающих. Трудный вопросик, а?
— Я вижу, ты в хорошем настроении.
— Что, не по зубам? Девять букв. Предпоследняя — ц.
— Игорь, мне не до шуток.
— А все-таки?
— Ты где живешь?
— В отеле. Не подходит… Постой, постой, неужели гостиница?
Мазин совершенно серьезно пересчитал буквы и вписал слово в клетки.
— Вот теперь другое дело. Приятно чувствовать себя эрудитом. Ну, с чем пришел? Вижу, не с пустыми руками. Вечно ты мне работы подбрасываешь. Ну, ладно, делись впечатлениями.
Он неохотно закрыл журнал, полюбовавшись напоследок на жирафа на четвертой странице обложки.
— Жираф Петя — достопримечательность зоопарка города Чимкента. Каков? Такой важный, а позволяет себя называть запросто — Петя!
— Жираф большой, ему видней.
— А тебе что открылось?
— Ее нужно лечить.
— Не преувеличиваешь?
— Нет, это серьезно.
И я рассказал, что услышал.
Пока я говорил, Мазин постукивал пальцами по журналу.
— Итак, ты ей не поверил и считаешь больной?
— Что значит — считаю? Это же, извини меня, бред. Разве у нас похищают детей? Да и зачем? Кровная месть? Вендетта? Сицилия или Корсика?
— По-твоему, мальчику ничего не угрожает?
— Наоборот! Состояние матери — вот реальная угроза. Ей нужно как-то помочь… Это сплошь запутавшийся человек.
— В чем запутавшийся?
— В жизни. Я слушал ее и чувствовал собственную вину. Факт, что между воспитанием и реальностью у нас образовался зазор — ой-е-ей! Молодежь вступает в жизнь незакаленной, если хочешь, даже дезориентированной…
Мазин приподнял руку, останавливая мою речь.
— Все правильно. Школьная реформа в центре внимания общественности. Но боюсь, мы сейчас всех проблем не решим. Давай возьмем поуже. Одного человека. Ирину. Запуталась она в жизни, безусловно. Но нужно отделить путаницу в мыслях от путаницы в поступках.
— Легко сказать. Мысли такие, что не поймешь поступков.
— Ничего. Поступки все-таки штука реальная.
— Откуда нам знать, что она говорила реального, а что больное воображение?
— Ну, начнем с малого. Она сказала, ей звонят в полночь?
— Ровно.
— Вот и проверим, позвонят ли сегодня.
Мазин протянул руку к часам, лежавшим на тумбочке у дивана.
— Сейчас я этим займусь, а ты иди домой, а то всю ночь продискутируем. Утром решим, от какой печки танцевать.
Я послушался Мазина, но спал в ту ночь неважно, мерещилось во сне нелепое: люди, которых я никогда не видел и уже не увижу, потому что оба они погибли, — Черновол и Михалев. Оба совершенно взрослые сидели за партой, Черновол в сером — почему-то запомнилось! — костюме и белой водолазке, а Михалев в японской черной куртке на «молнии». А у доски «милая Мариночка» диктует тщательно, почти скандируя, не только слова, но и слог от слога отделяя, помахивая в такт указкой.
Мчатся тучи, вьются тучи.Невидимкою лунаОсвещает снег летучий,Мутно небо, ночь мутна…
Тут прозвенел звонок, и Мариночка положила указку.
— Урок окончен.
Все куда-то исчезли, а звонок продолжался, пока я не сообразил, что это не с урока звонок, а телефон мой надрывается междугородным прерывистым звоном.
В комнате было совсем темно, никакого звонка в такой час я не ждал.
«Ошибся кто-то», — подумал я с досадой.
И ошибся сам.
— Алле, алле, Николай Сергеевич, вы?
Голос показался мне незнакомым.
— Кто это?
— Слышите меня? Это Григорий Тимофеевич. Слышите?
— Да, слышу, — сказал я, стараясь прогнать сон и сообразить, кто такой Григорий Тимофеевич.
— Из Кузовлевки я. Слышите?
«Да это же дядя Гриша!» — наконец дошло до меня, и теперь уже увереннее я крикнул:
— Слышу, Григорий Тимофеевич, слышу!
— Вы спите небось, а тут у нас такая связь, что днем ни за что не дозвонишься, начальство с начальством душу изливает… Так что вы уж извините, а дело не ждет…
Я спросонья подумал, что он это о жатве, но тут тревога кольнула в сердце, и я проснулся окончательно.
— Что случилось?
— Малец пропал, Николай Сергеевич. Не то сам сбежал, не то приехал за ним кто-то…
— Что вы говорите?
— Толька сбежал.
— Куда? Как?
— Не знаю. Не сказал ничего. И вещи не взял. Ничего понять не могу.
— Как это произошло?
— Сам не знаю. Был со мной в бригаде, а потом нету, говорят, в сторону шоссе пошел, а не сказал никому и дома не был… Он что, в город подался?
— Вчера вечером его дома не было.
— А должен бы быть. Он сорвался еще с утра.
— Сорвался? Куда?
— Не знаю. Ребята из бригады говорят, на шоссе «Волга» была. Не то он сам остановил, не то позвали его. Да никто ведь не думал, что он так…
Голос в трубке прервался.
— Григорий Тимофеевич! Это важно…
За окном вдруг громыхнуло. Зной наконец разразился грозой. При свете молнии я увидел тучи, низко ползущие над крышами, тяжелые, налитые давно назревавшим дождем.
— Григорий Тимофеевич!
Но связь оборвалась.
Я подержал в руках замолкшую трубку, думая, что в общем-то главное он успел сказать.
«Вот тебе и Корсика!»
И, пожалев про себя Мазина, которого придется будить раньше времени, набрал, в свою очередь, номер гостиницы.
Мазин проснулся сразу, но удивления не скрыл.
— Николай? Ты что?
— Разбудил?
— Да. Я лег поздновато. Да в чем дело? Сейчас начало пятого только.
В отличие от меня он, видимо, посмотрел не в окно, а на часы.
— Мальчик пропал, Игорь!
— Этого еще не хватало! Говори!
Я передал все, что услышал от дяди Гриши.
— Бред какой-то, Игорь. Ты что-нибудь предполагаешь?
— Пытаюсь, — ответил он озабоченно.
— Но все-таки ж не Корсика…
— Да и не Сицилия. Но Михалевой в полночь звонили.
— Сегодня?
— Да. Потому я и не спал допоздна. Ждал, что ребята сообщат.
— Это не от нее сведения?
— Нет, я просил наших.
— Так вы знаете, откуда звонили?
— Из автомата.
— То есть?..
— Вот именно, — подтвердил он, — кто, не знаем, но степень ее умственного расстройства ты явно преувеличил.
