Нина Васина - Черные розы для снайпера
– Я росла без отца. Бабушка и мать. С матерью особой близости не было, когда она умерла, я ее похоронила.
– А если ты не Полина? Что там с Лорой, с Раей? Если ты – их кровь?
– Что сейчас об этом говорить, – вздыхает Полина, – Я уезжаю, и неизвестно, когда еще приеду сюда. В Нью-Йорке я ходила к психологу. Бешеные деньги, кстати. Он мне сказал, что не может мне помочь. Я не раскрывалась, что бы он ни делал. До гипноза дело не дошло, я в нем разочаровалась.
– Почему ты вообще пошла первый раз к психологу?
– Я уже говорила. Я летаю.
– Давай пойдем еще дальше, давай посмотрим на тебя пятнадцатилетнюю. Почему ты помнишь именно шестнадцать лет?
– Я открыла глаза в самолете. Тэсса везла меня на конкурс. Она сказала: «Смотри, под нами новый мир». Внизу был Атлантический океан. В этот день мне исполнилось шестнадцать. Тэсса погибла в катастрофе через три месяца, но она успела сделать свою выставку и в качестве опекуна подписала мой первый контракт. Я родилась в самолете шестнадцатилетней, я вдруг захотела жить и видеть все вокруг, я заставляла ее рассказывать мне обо мне и не верила ни одному ее слову. Здесь можно где-нибудь искупаться?
Далила ведет ее к озеру. Полина раздевается, не обращая внимания на небольшой пикничок на берегу. Голая, она расставляет в стороны руки и падает в воду спиной, забрызгав берег, под радостные вопли и свист. Подходит Илия, Далила обнимает его и трогает лоб ладонью. Лоб у мальчика мокрый и холодный.
– Тебе плохо?
– Да нет, ничего. Знаешь, что я хочу тебе сказать. Ева тоже не помнит детства.
– А ты откуда знаешь?
– Я ее иногда слушаю, когда она спит.
– Свинюшка, – вздыхает Далила, – хрюшка ты паршивый. А у меня есть?
– У тебя есть.
– И как тебе мое детство?
– Скукотища, – уворачивается Илия от подзатыльника. – То ли дело эта женщина. Просто находка.
– Счастливый ты, Люшка. У тебя есть свой Алеф.
– Кто это?
– Ты счастливый, но ужасно необразованный. Это не кто, это что. Это место такое. Я больше не скажу, но очень тебя зауважаю, если ты сам найдешь книжку, в которой написано про Алеф.
– Очень надо, – бормочет Илия. – Это, между прочим, просто первая буква алфавита, образованная нашлась…
– Тебе это очень нужно, очень. Ты должен знать, что ты не один такой. Есть еще люди и места.
– Ладно. – Илия размахивается и бросает камушек в круги от нырнувшей Полины. – Будем ее раскручивать дальше? Я хочу узнать, каким образом она избавилась от любимых друзей детства.
Фабер открыл глаза в воде. Мутное пространство, подсвеченное вечерним солнцем, и он в нем – словно огромный зародыш, не умеющий дышать. Вверху, мелькая розовыми пятками, плавала по-собачьи Соня. Она боялась воды, набирала воздух и долго не выпускала, раздувая щеки, а опустить лицо в воду отказалась категорически. Фабер медленно опускался вниз, чуть шевеля руками и ногами. Над ним, рассеченная поверхностью воды, плавала нижняя часть маленькой женщины; если бы он протянул руку, эта крошечная ступня спряталась бы в ней целиком.
Ночью по дороге он остановил машину, вынес женщину в темноту. Соня обхватила его за шею руками и устраивалась на груди, готовая спать в любых условиях. Сидя на траве, Фабер раздевал ее, чертыхаясь от обилия крючков на платье сзади, Соня тянулась, не открывая глаз, на ощупь обнимала его и равномерно дышала, сопя во сне. Когда дело дошло до трусиков, Соня стала болтать ногами и смеяться, а потом вдруг пощекотала его под мышкой. Она открыла глаза, огляделась и удивленно уставилась в близкое лицо Фабера.
– Я не могу делать это без поцелуев, – заявила Соня, – а ты не можешь целоваться – у тебя болит десна. Ничего не получится. – Она спокойно нацепила на себя одежду. – Но если ты очень хочешь, можно попробовать языками. – Приоткрыв рот, Соня высунула острый язычок и пошевелила им.
Фабер придвинулся к ее лицу еще ближе и осторожно потрогал ее язык высунутым как можно дальше кончиком своего. Соня вскрикнула и спрятала язык.
– Щекотно! – заявила она смеясь. Фабер положил ее в траву и лег сверху.
– Тяжело! – Она извивалась под ним и отталкивалась ладошками. – Ты же толстый! Я буду сверху!
Фабер опрокинулся на спину, звездное небо опрокинулось на него, Соня легла сверху, потерлась носом о его нос и честно провела кончиком языка по нижней губе Фабера.
– У тебя изо рта пахнет, – сказала она и засмеялась. – Ты любишь леденцы, а я шоколадные конфеты, мы совсем разные. Очень удобно лежать на тебе. Мягко… только твой пояс мешает. Я расстегну. Смотри! – закричала она вдруг, скатилась на бок и показала рукой вверх: – Звезда упала! Ты успел? Успел?
Фабер, стиснув зубы, думал, где ему взять чистое белье. Он успел. Ему хватило и двух секунд, когда она была сверху.
– А я ничего не загадала! – сокрушалась Соня. – Я никогда не успеваю!
Соня смеялась над жуком-плавунцом, она гоняла его по поверхности воды, Фабер одевался. В небольшом пруду растворялось закатное солнце. Соня бегала по берегу, Фабер ловил ее своим пиджаком. В пиджаке с обвисшими рукавами Соня танцевала чечетку, разбивая тонкую полоску воды у берега. Когда она подбежала и легла рядом, в Фабера попали капли с распущенных волос.
– Можно спросить? – Соня смотрела близко, Фабер вдруг с удивлением увидел, что под желтыми ресницами живут глаза цвета темного меда, а от солнца они прозрачно светятся кошачьей тайной.
– Можно.
– Ты в это место приезжаешь, чтобы… У тебя здесь есть девочка? – Соня расстегнула рубашку и рассматривала волосы у него на груди.
– Нет. У меня здесь нет девочки. У меня вообще никого нет.
– Я знаешь чего не понимаю? Я не понимаю, как женщина разрешает это мужчине, ну… в рот. Там же зубы. – Соня клацнула зубами, они у нее были мелкие и острые. – Он не боится, что женщина его… откусит? Почему он доверяет?
Фабер уставился в небо, подложив под голову руку.
– И еще. Как приспосабливаются по размеру? Люди же все разные.
– Соня, – спросил Фабер, не глядя на нее, – ты что, никогда не делала это с мужчиной?
– Ну и что?! – повысила голос Соня. – Ну не делала. Но я много чего знаю. У тебя обивка в машине кожаная, – заявила она вдруг. – Ты должен со мной быть очень осторожным, вдруг я испугаюсь, а у тебя еще десна не прошла.
– А при чем тут обивка? – Фабер ничего не понимал.
– В машинах бывают очень дорогие обивки. Я подумала ночью, если ты сделаешь это со мной в машине, то ничего страшного, можно будет просто вытереть кровь, и все. Зачем на траву потащил?
– Я не подумал, – сглотнул Фабер и закрыл глаза. – Плевал я на обивку, я тебя вынес под звезды.
– В машине было бы удобней. Ты обиделся?
– На что?
– Что не сделал этого.
– Я сделал, – сказал Фабер. – Это ты ничего не сделала.
– Как это? – Соня села и уставилась на него, склонив голову набок. Не получив ответа, она вытерла под носом рукавом.
– Сними пиджак, – сказал Фабер. – Костюм от Берлуччи, две с половиной тысячи долларов. Я его специально надел для приема в немецком посольстве.
– Я не знала, – сбросила пиджак Соня и, голая, встала. – Я в нем по воде…
– Теперь иди ко мне, я тебя согрею. Только брюки сниму. Они с пиджаком в паре. И плавки, если ты не против. Это итальянские плавки, видишь, тут бирка – хлопок и лайкра, о-о-очень дорогие.
Ты всегда была странная девочка. Я тогда, помнишь, в десятый перешла, ты совсем была вот такая – Тэсса опускает руку под стол. Вранье. Я всегда была рослая девочка. Я лениво катаю шарик из хлеба. Помнишь то лето? Просто сумасшедший дом какой-то, я и не знала, что люди могут так жить. Как ты всем мозги пудрила! И тебя почему-то все слушались, один Желтый бык чего стоит, слушай, а знаешь, почему все так было? Знаю. Почему? Потому. Да… Раньше ты была разговорчивей, как странно, теперь ты переходишь в десятый класс, неужели, вот ты бы, например, вышла сейчас замуж? Нет, этот подвиг навсегда за тобой. Да-а-а… А Володя все-таки купил мне собаку. Большую и черную. Я видела. А оранжерею видела? Теплицу? Там великолепные цветы, я уже в апреле продаю вовсю. Тэсса, неужели у тебя уже дети? Нет, ну ты странная, ты что, не помнишь, как вы с Володей везли меня первый раз в роддом, ты еще плакала и говорила, что у меня нет никакого ребеночка, что я вру, а я положила твою руку на живот, а он стучит вовсю, а ты раскричалась, что я дура ненормальная и не нужен тебе ребенок… Ну и еще по-всякому, ты что, не помнишь? Нет. Жаль. Я хотела спросить, почему ты так кричала, хотя ты всегда выдавала какие-то вещи, не подходящие по твоему возрасту. Это и так понятно, почему он тебе не нужен был, ты же Володю не любила, «…а от любови бедной сыночек будет бледный…». Замолчи! А ты ударь меня, как тогда, на чердаке. Я? Тебя? Ты с ума сошла, давай не ссориться, лучше расскажи, какие у тебя сейчас идеи по спасению человечества. Никаких идей. Пишу роман. С ума можно рехнуться! Забавно… Ты тоже помнишь, да? Учителя? Ну конечно, и еще эту красавицу, мать Ирки, у нее были странные волосы – рыжие, а на висках седые, и она все время ходила полуголая, знаешь, она все та же, те же свиньи, теперь у нее еще и пятеро детей, кроме приемных от последнего мужа, и все вместе живут – дети и животные. Кошмар… Афродита. Это дети учителя? Слушай, пока он не пропал совсем, все так и думали, но она же не захотела выйти за него замуж… а как он появился, помнишь? Он же и потом в любую погоду ходил в рубашке и галстуке! То лето было самым лучшим. Самым. Потом все кончилось. А о чем роман? Ах, мой роман… помнишь, как ты тогда издевалась над учителем, опаздывала на первый урок физкультуры и говорила, что готовишь мужу завтрак, что он тебя бьет, если ты его не накормишь, корчила рожи?.. Как он тебя вывел из строя: вы отвратительная маленькая женщина! А ты так невинно: ошибаетесь, я еще даже не девушка! Да, действительно, у меня месячные пошли только зимой. Вот я и пишу роман о маленькой женушке, которая стала женщиной через полтора года после замужества. Нет, серьезно? Да, она сообщила своему мужу на свадьбе, что у нее еще нет месячных, она вроде как неполноценная, и они стали ждать, когда она созреет, – главное ведь было убрать ее от ужасной матери, потом, когда она стала девушкой, это было зимой – муж разбил бутылку красного вина о стену дома и залил снег, и стоял на голове и пел песни. Это было ужасно, у него совсем нет голоса и слуха! А весной тебе исполнилось шестнадцать, это было так романтично, при чем здесь замужество? Тебе надо учиться, ты учишься и даже ходишь на этюды… Как странно ты говоришь, мне казалось, что ты меня любила. Я видела людей немного другими, чем они есть на самом деле, и очень любила то, что видела. Ну ладно, не кипятись, ну да, я была порядочной стервой и оттягивала свое посвящение в женщины, ты это хочешь сказать? Ради бога, но у твоего романа наверняка нет таких натурных сюжетов, ты не все знаешь, я могу тебе подбросить немного семейного реализма. Да я знаю, что ты подглядывала за учителем и Раей. Да! Подглядывала. Ничего красивей в жизни не видела, я ведь неплохо рисую, ну и дома изображала эти сценки, а потом… Ну, многие девочки так делают, и в общем была вполне довольна своим положением девушки-жены. Володя стал вести себя правильно: ходил по квартире голый, просил, чтобы я его мыла, однажды нашел рисунки и тогда уже занялся мною всерьез. Хватит «семейной натуры». А ты меня не обижай, меня сейчас обидеть легко, я беременная и плачу по любому поводу. Я уже три года хожу все время беременной. Непроходящий живот. Расскажи лучше, как ты живешь, когда вас было трое, все было хорошо, а сейчас мне даже не по себе, вы всегда были вместе, жаль, что вас разлучили. Сначала увезли Женю, он так орал, что порезал лицо и руки о стекло, никто и не подозревал, что стекло в вагоне так легко разбить, его же заманили на вокзал, не говорили, куда, господи, как страшно он кричал… И Бабушка умерла, и Ирку увезли обманом, теперь Лора совсем одна, и Шуру разбил паралич, и все вдруг развалилось на кусочки. Да, вас нельзя было разлучать. А нас и не разлучат. Мы будем жить вместе. Как это – вместе? Очень просто, мы соберемся и будем жить втроем, нам нельзя врозь. Знаешь, когда ты в детстве выдавала свои штучки, я все думала, что у тебя мозги опережают возраст, а теперь мне почему-то кажется, что наоборот! Ты же говоришь странные вещи. Да ничего странного: Ирка кончила балетное, сейчас устраивается на работу в городе, который мы выбрали. Жеке – кончить техникум, а я в этом же городе буду поступать. Все очень просто, через год мы будем вместе. С ума… рехнуться. Но вы уже не нужны друг другу, сколько лет прошло! А ты мне покажи то лето. И Тэсса ведет меня на заброшенную веранду и расставляет свои рисунки, и на меня плывут Бабушка и Шура в жаре и пыли над дорогой, и прекрасная Рая ездит на свинье и подмигивает учителю с гренадерскими усами, и Володя таращит глаза из-под милицейской фуражки, и черные розы стекают в землю кровью, и я понимаю, что все это не то и не так, но уже щемит и щемит в груди, я говорю: пропади все пропадом, чтоб вы все провалились! Будь все проклято…
