Дик Фрэнсис - Риск
Они отступили назад, чтобы полюбоваться делом своих рук. Моя борьба не принесла плодов, но все они тяжело дышали. Все страдали избыточным весом, все были не в форме и готовы в любой момент скончаться от сердечной недостаточности. Но они продолжали жить.
— Что теперь? — задумчиво поинтересовался Онслоу. Он опустился на колени и снял с меня ботинки.
— Ничего, — сказал Тревор. — Достаточно.
Стадный инстинкт угас в нем первом. Он отвернулся, избегая смотреть мне в глаза.
— Достаточно! — вскричал Глитберг. — Да мы ведь еще ничего не сделали.
Павис окинул меня с ног до головы пристальным, оценивающим взглядом и, наверное, только теперь осознал, что они сделали.
— Да, — медленно произнес он. — Достаточно.
— Вот еще! — злобно отозвался Онслоу.
— Ни за что, — вторил ему Глитберг.
Павис не удостоил их вниманием и обратился к Финчу.
— Он твой, — сказал он. — Но на твоем месте я бы просто оставил его здесь.
— Оставить его?
— У нас есть дела поважнее, чем заниматься тут с ним глупостями. Ты не хотел оставлять на нем следов. Уверяю тебя, будет вполне достаточно того, как мы связали его.
Уильям Финч обдумал сказанное и кивнул; он уже немного опомнился, к нему возвращалась способность рассуждать здраво. Он медленно приблизился и остановился почти вплотную ко мне, сбоку. Финч взглянул вниз, и глаза его до краев наполнила знакомая ненависть.
— Надеюсь, ты удовлетворен, — сказал он. И плюнул мне в лицо.
Навису, Глитбергу и Онслоу идея показалась замечательной. Они проделали то же самое по очереди с самой презрительной миной, какую смогли изобразить.
Тревор к ним не присоединился. Он просто смотрел и жалко дергал руками, выражая протест, впрочем, совершенно бесполезный.
Слюна почти ослепила меня. Ощущение было ужасным, и я не имел возможности стереть ее.
— Хорошо, — сказал Павис. — Вот и все. Теперь сваливай, Финчи, а ты, Тревор, собирай вещи, и мы все уходим.
— Вот еще! — снова возмутился Онслоу.
— Тебе нужно или не нужно алиби? — задал вопрос Павис. — Для этого придется потрудиться. Попасться на глаза полудюжине добропорядочных людей. Распустить кое-какие слухи.
Онслоу сдался неохотно и потешил себя, удостоверившись, что ни один узел на салфетках не ослаб. Чего, увы, не произошло. Финч исчез из моего сократившегося поля зрения, как и, похоже, из моей жизни. У подъезда завелась машина, колеса прошелестели по гравию, и звук мотора замер вдали.
Тревор вышел из комнаты, но вскоре вернулся с чемоданом в руках. Пока он отсутствовал, Онслоу хихикал, Глитберг глумился, а Павис проверял, насколько свободно я могу шевелить руками — мне удавалось сдвинуть их на полдюйма, самое большее.
— Тебе отсюда не выбраться, — сказал он.
Он потряс меня за локоть и насладился результатом.
— Полагаю, теперь мы квиты. — Он отвернулся, ибо появился Тревор.
— Все двери закрыты?
— Все, кроме парадной, — ответил Тревор.
— Отлично. Тогда поехали.
— Но как быть с ним, — спросил Тревор. — Мы не можем просто оставить его в таком положении.
— Неужели? Почему же?
— Но… — пробормотал Тревор и умолк.
— Кто-нибудь найдет его завтра, — сказал Павис. — Уборщица или еще кто-то. У вас есть уборщица?
— Да, — неуверенно промямлил Тревор. — Но она не приходит по вторникам. Хотя вернется моя жена.
— Так в чем же дело?
— Хорошо. — Он поколебался. — Жена хранит кое-какие деньги на кухне. Пойду принесу.
— Ладно.
Тревор отправился за деньгами, потом возвратился. Он остановился около меня с обеспокоенным видом.
— Ро…
— Ну, хватит, — нетерпеливо вмешался Павис. — Он погубил тебя, как погубил и нас. Ты ни черта ему не должен.
Он вывел всех из комнаты. Тревор уходил подавленный, Глитберг с ухмылкой, Онслоу недовольный. Павис оглянулся на пороге, и его лицо — по крайней мере та часть, которую мне удалось разглядеть, — было преисполнено самодовольства и удовлетворения.
— Я буду вспоминать о тебе, — сказал он, — всю ночь.
Он потянул на себя дверь, закрывая ее, и погасил свет.
Тело человека не создано для того, чтобы часами оставаться в одном положении. Даже во сне оно постоянно двигается. Суставы сгибаются и разгибаются, мускулы то напрягаются, то расслабляются.
Ни одно человеческое тело не приспособлено лежать так, как лежал я, с растянутыми и напружиненными до предела мышцами ног, живота, груди, плеч и рук. Уже через пять минут, пока все они еще толпились в комнате, напряжение стало совершенно невыносимым. Никому бы в голову не пришло сохранять подобное положение по собственной воле.
Когда они ушли, я попросту не мог представить, что меня ждет впереди.
Мое воображение засбоило. Оно отключилось. Что делать человеку, если он не в силах вынести что-то, но должен?
Самые смачные плевки медленно стекли с моего лица, но на коже осталось еще много липкой, вызывавшей зуд слюны. Я слепо смотрел в темноту широко открытыми глазами и мечтал оказаться дома, в собственной удобной постели, где еще несколько часов назад я и надеялся провести ночь.
Я осознал, что мне на удивление трудно дышать. Дыхание воспринимается многими как нечто само собой разумеющееся, но этот процесс вовсе не так прост, как кажется. Межреберные мышцы опускают и поднимают грудную клетку, позволяя воздуху свободно вливаться в легкие. Так сказать, не воздух, проникая внутрь, расширяет объем груди, но расширение объема груди открывает доступ воздуху. Если грудная клетка зафиксирована в одном положении, то возможности для нормальной работы мышц весьма ограничены. Мою шею, как удавка, теснили застегнутый воротник рубашки и галстук. Я могу задохнуться, мелькнула мысль.
Еще один орган, который дышит за вас, — это диафрагма, чудесная плотная мышечная перегородка между сердечно-легочной полостью и расположенными ниже кишками. Спасибо тебе. Господи, за диафрагму, подумал я. Да здравствует царство диафрагмы. Моя трудилась, выбиваясь из сил.
Вот было бы здорово, решил я, провести ночь в беспамятстве. Если бы я изучал йогу… освобождение духа из телесной оболочки. Но слишком поздно. Я вечно опаздывал. Неприятности застигали меня врасплох.
Острая боль в растянутых мышцах пронзила мои плечи. Иглы. Шпаги. Думай о чем-нибудь другом.
Яхты. Подумай о яхтах. Больших дорогих парусниках, построенных по самым высоким стандартам на лучших британских судоверфях, отплывающих из Британии к торговым агентам на Антибах и Антигуа.
Огромный плавучий капитал в легко реализуемой форме. Никакой обычной бюрократической волокиты с переводом крупных сумм денег за границу. Нечего беспокоиться о долларовой пошлине и прочих подобных препонах, установленных алчными правительствами. Нужно только вложить деньги в стекловолокно, снасти и паруса, и отплывай на них с приливом.
Служащий из «Голденуэйв» сказал мне, что у них никогда не было недостатка в заказах. Яхты, утверждал он, не устаревают, как аэропланы или машины. Вложите четверть миллиона в судно, и почти наверняка его стоимость возрастет спустя несколько лет. Продайте судно, положите деньги в банк, и але-гоп! — тихо, чисто и законно сработано.
Мои руки и ноги выражали неистовый протест. Мне не удавалось сдвинуть их больше чем на дюйм; я не мог предложить ноющим мышцам совсем никакой передышки. Я пришел к выводу, что это была поистине чудовищная месть. Какой смысл теперь вспоминать, что я сам потревожил Пависа и Онслоу с Глитбергом.
Ткните палкой гремучую змею и не удивляйтесь, если она вас укусит. Я собирался выяснять, не они ли похитили меня, а вместо того выяснил, что они сделали со всеми исчезнувшими деньгами.
Расплата за яхты. Главную опасность представляло упоминание о яхтах, а не о похищении. Яхтах, построенных на деньги налогоплательщиков фирмой электроники и Нэнтакетами из Нью-Йорка. Безвозвратно уплывшие на все четыре стороны. Обмененные на пачку восхитительной твердой валюты, которая лежит себе где-нибудь в иностранном банке и ждет, когда хозяева придут и заберут ее.
Тревор был связующим звеном между всеми членами банды. Возможно, именно ему первому пришла в голову мысль о яхтах. Я знал Конната Пависа, но даже не подумал об Уильяме Финче: во всяком случае, не так серьезно, как он явно подумал обо мне. Но от Тревора ниточка потянулась прямиком к мошенничеству и строительству парусников… пока пути Пависа и Финча не пересеклись.
Боль в руках и ногах усилилась, грудь как будто пронзали раскаленные стрелы.
Меня преследовала мысль: я не знаю, как вынести это. Не знаю как. Это невозможно.
Тревор, думал я. Тревор ни за что не оставил бы меня лежать вот так… как теперь… если бы понял. Тревор, который был глубоко огорчен моим растерзанным видом в полицейском участке и который, насколько я мог заметить, действительно заботился о моем здоровье.
