Сантьяго Пахарес - Без обратного адреса
– Воображаю себе, как я туда вхожу. Ну, для меня низковато, конечно, надо наклониться… – Он наклонил голову и подлез под панели. – Боже мой, да тут и окошечко есть! Вот счастливчик Томас! У кого еще есть мама, способная на такое? А времени-то сколько ушло, а сил… ночами…
– Понимаешь, я хочу ему как бы компенсировать…
– Что?
– Томас рос без отца. Вины тут моей нет. Вообще, иногда я думаю, что мы с Томасом как семья еще и покрепче будем… многих прочих. И он у меня молодец. Не из тех, кто ноет и жалуется. Нет, правда, замечательный мальчик. И все же я вижу порой, как он смотрит на семью, идущую по улице – мама, папа, сын… Знаешь, каково это? Вот такие вещи, вроде этого домика на дереве, я и делаю, чтобы как-то смягчить его зависть к полным семьям.
– Да что ж плохого в том, чтобы растить ребенка одной? Вины тут нет.
– Я и не говорю, что есть! Но ребенку этого не объяснишь. Он хочет отца, как у всех. И он прав. Ребята в его классе завидуют мальчику, которому купили «Найк», дорогие кроссовки. Томас в жизни не завидовал ничему такому! Он не чувствует себя униженным и в дешевых кроссовках. Я чувствую, что он еще всем покажет, на что способен.
– Во всяком случае, у него уже сейчас есть то, чего нет ни у кого другого: такая мать, как ты.
Давид обвел рукой панели и другие детали домика для Томаса и улыбнулся. Анхела смотрела оценивающе – потом решила поверить Давиду и улыбнулась.
– Когда я забеременела, мне было двадцать лет. Врать не буду – не хотела рожать. Падре Ривас объяснил, что мальчик мне послан Богом, но, правду-то сказать, мне просто больше ничего другого не оставалось. Дура молодая.
Работы у меня не было, образования и профессии тоже. Замуж за его отца я выходить не хотела. Сначала думала, что сделаю аборт. Сейчас-то мне подобный вариант даже додумать до конца страшно, а тогда казалось самым естественным выходом. И тогда на сцене появились Алисия и Эстебан. Алисия в первую очередь. Это она отговорила меня от аборта, поддерживала всю беременность и в самое трудное время – в первые месяцы после рождения Томаса. Они хоть и старше меня намного, Эстебан с Алисией, а с тех пор мы стали такими близкими, как самые лучшие друзья. Или даже как родственники. Да моя собственная семья от меня дальше, чем они.
У них нет детей. Они пытались – никак. Мне даже казалось поначалу, что им на самом деле нужен Томас, а я буду вроде инкубатора. Уж очень они хорошо обращались со мной, я не умела верить в такую щедрость. Что-нибудь, думаю, они от меня потребуют взамен. И – ничего. Теперь я знаю, что подобные люди, как они, есть на свете, а тогда не верилось. Алисия мне призналась, что детей у них нет из-за нее и что это ее большое горе. Они с Эстебаном ведь с самого начала хотели большую семью. Когда она смотрела на меня, на идиотку, которая избавляется от того, о чем сама Алисия всю жизнь мечтала, ей было ужасно горько. Она не отрицала моего права решать, не возражала против абортов в принципе. Но видеть, как уже зачатый ребенок – ее недостижимая мечта – сейчас лишится шанса на жизнь… это ей было невыносимо. Алисия просила меня оставить ребенка, твердо обещая помогать, и материально, и вообще.
И она была права. Сейчас я даже подумать боюсь, как бы жила без Томаса. Ужас какой! И насчет помощи они меня не обманули, оба помогали, а уж Алисия вообще стала лучшим другом. Я никому так не доверяю, как ей. Ты не представляешь, какая это женщина. Из тех редких людей, к кому обращаешься в любой трудной ситуации, зная, что они помогут, не оставят. Если есть хоть какое-то решение, Алисия его найдет. И даже просто глядеть на них уже было поддержкой. Я не видела пары прекраснее, чем Алисия и Эстебан. Они понимают друг друга без слов и даже почти без взглядов. Между ними никогда не возникало никаких трений. Я ни разу не слышала, чтобы они спорили, не говоря уже о ссорах. Они были одним целым.
Когда Томас родился, я попросила их быть крестными. И мне сразу стало легче, когда они согласились: я поняла, что вот случись что со мной – и ребенок не останется без поддержки. Да не какой-нибудь, а настоящей, родственной. Я ни разу не подумала даже, что с ними самими может что-нибудь случиться: как дитя малое, которое не верит, что мама с папой могут умереть. Я вообще гнала от себя такие мысли, боялась физической боли… И вдруг вот так. Четыре года назад. Склероз! Алисия лежит, прикованная к постели, ожидая конца. Ты прости, что я говорю пошлости, но ведь это правда: уходят почему-то лучшие. Да что я! Ты бы видел, как Эстебан проводит все время рядом с ней, держа за руку. От нежности, с которой он на нее смотрит, у меня сердце разрывается.
Глаза Анхелы наполнились слезами.
– И знаешь, в чем подлость? Случись эта болезнь со мной, я бы сразу побежала к Алисии, и она нашла бы решение. Но больна она, и мы бессильны. Только стоим рядом и плачем, глядя, как она уходит. Почему нет второй Алисии, чтобы помочь первой? Но ее нет. Алисия умирает. А я могу только мастерить эту игрушку для ее крестного сына.
Давид быстро шагнул вперед и крепко обнял Анхелу. Он ни о чем не думал, ничего не решал. Просто сделал это. Анхела безутешно плакала, прижав лицо к его рубашке. Давид погладил ее по спине. Наверное, раньше она никогда не плакала ни у кого на груди: с Эстебаном это было полностью исключено, а со всеми остальными Анхела держалась вежливо и твердо. Давиду очень хотелось утешить ее, но слов он не находил. Лишь ласково поглаживал ее плечи, пока рыдания не стихли.
Анхела подняла голову. Ее лицо было очень близко. Взгляды их встретились, и Давид пережил один из тех моментов, в которые каждый из нас понимает: поцелуй неизбежен.
Видимо, Анхела чувствовала то же самое. Три секунды, в которые все это произошло, длились для них целую вечность. Они оторвались друг от друга одновременно.
– Уже поздно, – произнесла она, на сей раз не извиняясь за банальную реплику.
– Поздно, – кивнул Давид.
– Предлагаю перенести остальное на завтра. Томас утром будет в школе.
– Великолепно.
И они разошлись: Давид – на диван, Анхела – к себе в спальню.
Оба, однако, очень мало спали в ту ночь. Было о чем подумать.
Глава 15
Лихорадка
В то утро наступил кризис. Фран, как всегда, проснулся в половине шестого: тело корчилось и дрожало в ожидании привычной дозы. Он спросонок долго шарил вокруг в поисках шприца, прежде чем вспомнил, что теперь не колется, потому что лечится метадоном. Физически он теперь мог пережить лишение наркотика, поскольку каждый день принимал его безвредную химическую подмену, но психологически становилось не легче, а тяжелее. Кровь словно кричала в голос, истерически требуя героина. Фран глядел на свои набухшие вены, и ему казалось, будто все поры жадно раскрылись, как голодные рты: шприц нам! Скорее!
Тахикардия усиливалась, и к девяти часам утра он решил: надо что-то делать. Обливаясь потом, дотащился до китайской бакалейной лавчонки и вложил весь ночной заработок в бутыль водки и упаковку из шести банок пива.
Вот так и получилось, что в девять двадцать Фран сидел с пустым желудком, с бутылкой водки у рта и сосал ее, пока не стало жарко в желудке и не запершило в глотке. Прервался, чтобы глотнуть воздуха, и снова припал ртом к горлышку, моля, чтобы алкоголь подействовал скорее, чтобы он уже сейчас ничего не чувствовал, а лежал на полу в полном отрубе. Что лучше – наркозависимость или тяжелый алкоголизм? Ответ: все, что угодно, только не наркотики.
На дне бутылки оставалось совсем немного, когда он наконец потерял сознание и рухнул на матрас, служивший ему постелью. Шесть жестянок пива стояли рядом нетронутые в соответствии с планом. Вечером они смягчат похмелье.
Фран проснулся к ужину и успел увидеться с Сарой до того, как они с Ману ушли в город за дозой. Она сама подошла к нему, поцеловала в небритую щеку и прошептала на ухо, что у нее для него есть подарок. Фран попытался выяснить, какой подарок, но она твердила, что это сюрприз и надо подождать вечера.
Сара не подала виду, что замечает его воспаленные глаза, отекшее лицо, похмелье. Наверное, из деликатности. Или потому, что в их нынешнем мире это норма. Может, ей было просто наплевать.
Остаток дня у Франа прошел как обычно, по графику, который он сам себе установил. Немного каши. Метадон. Парк, привычная скамья, упаковка из шести жестянок пива. Похмелье после целой бутыли водки еще сказывалось – мутило и скручивало желудок. Все эти проявления можно было игнорировать как легкий ветерок. Что они по сравнению с ураганом, который может устроить ему жажда героина!
И вот тут-то и наступил эффект сложения утреннего алкоголя, метадона, принятого после еды, и пива, принятого после метадона. Франу казалось, будто его раздирает на части неведомая сила. Тело распалось на куски, каждый кусок ревел свое, и все они уменьшались, пожираемые страшным врагом. Его самого уже почти не осталось. Фразы, которые Фран в тот вечер записывал в блокнот, были воплями человека, падающего в пропасть. И все же он знал: необходимо перетерпеть и этот день. Решение принято. Он не отступится. Снова пойдет вверх по тропе, он верит, что вершина уже близко.
