Последняя инстанция - Владимир Анатольевич Добровольский
Жанна не притворщица, но, могу поручиться, смутилась притворно, нарочно, — так смущаются, когда очень хочется выдать сердечную тайну, а иначе ее не выдашь.
Что еще за Борис? Новости! Замысловат человек, его душевные движения причудливы: на что уж я непробиваемый, а вдруг почувствовал глухую обиду. На кого? По какому праву?
«За Бориса! — повторила Линка, как бы добивая Жанну, а на самом деле доставляя ей огромнейшее удовольствие. — Запамятовала фамилию… Какая-то тоскливая… Кручинин, да? Да, да, Кручинин!» — «Отставить, — сказал я. — У нас Борисов нет. Товарищ Кручинин не из нашего министерства». — «Зато из нашего, если это тот!» — выпалил Лешка и сам расхохотался. Полковником Величко брошены на последний отчаянный штурм подведомственные резервы?
Сразу же стали одеваться, кто был не одет, прощаться, а я, не глядя на Жанну, вышел, закурил на лестничной площадке, подождал, пока выйдут остальные. Она тоже вышла проводить гостей, но я едва кивнул ей и спустился вниз.
Что такое грусть? Грусть — это сужение сосудов, и, чтобы расширить их, нужно вздохнуть полной грудью. Я умею.
На троллейбусной остановке мы обменивались анекдотами о мужьях-пьянчужках и женах-изменщицах, причем больше всех смеялся Лешка, хотя и невпопад.
Все уехали, мы с Линкой остались, как назло, не было нашего троллейбуса. Она предложила идти пешком — я не возражал. Она передумала — я тут же с ней согласился. «А может, все-таки пойдем?» — «Пойдем», — сказал я. «Нет, постоим еще». — «Ну давай постоим». В нашей семье были мир и согласие — я бы сказал, вопреки моему неуступчивому характеру. Не теща ли меня перевоспитала?
Я стоял и думал о Жанне, об этом новоявленном Борисе, а о чем думала Линка — этого я не мог знать. Когда-то был такой год, самый первый, или несколько месяцев — мы понимали друг друга с полуслова, но потом это быстро прошло. Почему оно прошло — затрудняюсь сказать. Что-то остается, что-то проходит, это как жребий, мы тут не властны. Я вздохнул полной грудью, а троллейбуса все не было.
— Восьмерка — божье наказание, — сказал я. — Надо будет пробрать в газете ТТУ.
— Что у тебя за привычка, — спросила Линка, — так демонстративно целоваться с Жанной?
Это была не ревность, и не любопытство, и не желание пооткровенничать, а просто прорвалась фамильная страсть поучать. Дочка пошла в мамашу.
Я все-таки спросил:
— Ревнуешь?
Было не так уж светло на троллейбусной остановке, чтобы я мог уловить выражение Линкиных глаз, — они были черны, лучисты, красивы, пожалуй, и больше ничего. Они были так же красивы, как лет двенадцать назад, когда в коридоре Восемнадцатой средней школы я принял их обворожительную обладательницу за чистокровную цыганку. Очи черные, очи страстные.
— Ревную? — удивилась она.
Да, это было бы странно, если бы она ревновала меня, а я — ее. Это было бы более чем странно.
— А если не ревнуешь, зачем спрашивать?
— Затем, что это не совсем прилично, — сказала она четко и ясно, как учительница в первом классе. — Так целуются любовники, да и то не при свидетелях.
— Да, — подтвердил я. — Дурная привычка.
Подошел троллейбус. Наш.
Почему-то Линку заинтересовала эта тема; давно уже я не требовал от нее отчетов, а она — от меня. Не только мир и согласие царили в нашем доме, но еще и свобода.
— Я имею в виду манеры, а не привычки, — сказала она, плюхнувшись на крайнее сиденье. Троллейбус был пуст. — Судя по всему, целоваться с ней тебе очень приятно.
Я тоже сел, но не рядом, а напротив — через проход.
— Вообще да, — сказал я. — Жанка в моем вкусе.
— Ну, то, что она в твоем вкусе, — давно известно. Но, по-моему, у тебя с ней был серьезный роман.
Подружки? Нет, бывшие. Так или иначе Жанна — не трепачка.
— Интуэйшен? — спросил я.
Линка сделала гримасу. Черты лица у нее так крупны, что стоит ей шевельнуть бровью, и кажется — гримасничает.
— Безусловно, — сказала она. — Интуиция. Станешь отрицать?
— Зачем же, — ответил я. — Было. Немножко.
— Что значит — немножко?
— Недолго, — сказал я.
Это был разговор непринужденный и скорее деловой, чем интимный.
— В какой период? — спросила она тоном канцеляристки, заполняющей служебный бланк.
— Года два назад.
— Я так и предполагала, — это тоном врача.
Она была не врач, и не следователь, и не канцеляристка, и никакими телепатическими способностями не обладала, — у нее были способности иного рода: в своем КБ — конструкторском бюро — она считалась самой перспективной.
Если ты помимо мужчин увлекаешься еще работой — тебе можно все простить. Вот я и говорю: дочка пошла в мамашу. Они удивительно гармонично умели это сочетать.
— А что у тебя? — спросил я. — Твой хахаль не показывается. Отставка?
— Сейчас не до него, — сказала она озабоченно. — У меня скопилась масса литературы на английском.
Мы обсудили еще и такой вопрос — с точки зрения НОТа: мытариться со словарем, продвигаясь черепашьими шажками, или на время отложить технический текст и вплотную заняться грамматикой? И мать и дочь в английском были не сильны, а по-французски болтали между собой довольно-таки бойко. Интеллигенция. Я у них был как слуга у российских дворян; под видом разговорной практики они трепались при мне о своих поклонниках.
— Ты прав, — сказала Линка со вздохом, и этот вздох тотчас же отразился гримасой на ее чересчур ярком лице. — Засяду за грамматику. Оптимальный вариант. Отдача перекроет затраты.
Она глядела в окошко, а я — на нее, нисколько не опасаясь, что какая-нибудь старая, забытая струна во мне зазвучит. Взгляд у меня был трезвый, холодный, как у неподкупного оценщика на вернисаже. Я не мог не признать, что жена моя по-прежнему хороша собой и нисколько не изменилась с тех пор, как я принял ее за цыганку, но теперь эта вызывающая, резковатая и, пожалуй, вульгарная привлекательность не вызывала во мне никаких эмоций.
Нам обоим крупно повезло: мы охладели друг к другу взаимно, и все у нас обошлось без трагедий и даже без драм. Оптимальный вариант.
Больше ни о чем мы уже не говорили, — троллейбус подвез нас к самому дому. Я отпер дверь ключиком, Линка пошла
