Тимоти Уилльямз - Черный Август

Вместо того чтобы сделать очередной глоток, начальник квестуры поставил чашку на стол.

– Я уверен, что вы меня понимаете.

– Поменьше шумихи?

– Именно так, Пьеро. Вы читаете мои мысли. У вас куча достоинств, но, дай я вам волю в этом деле Беллони – пусть даже в середине лета, когда в городе никого нет, – действовать без шума вы не сможете. Не такой вы человек.

Удовольствий в жизни Тротти было немного.

Он говорил себе, что уже состарился и что с возрастом достиг известного спокойствия духа. У него было мало друзей и еще меньше пороков. Умиротворенность. Признавая, что ему нравится компания женщин, он тем не менее утверждал, что научился жить без них. О своей жене он больше не думал, да она его больше и не интересовала. Женщина, которую он некогда любил, уехала жить в Америку, и дело с концом. Она больше не существовала, как не существовало и прошлое.

Как не было больше и бригадира Чуффи.

Тротти нравилось жить в одиночестве. И он наслаждался тем, что безраздельно пользуется своей широкой постелью.

Тротти казалось, что и по дочери он не скучает, но теперь это не мешало ему то и дело смотреть на календарь и считать дни, оставшиеся до рождения его первого внука. Каким-то образом он чувствовал, что родится мальчик. Интересно, назовут ли его Пьоппи и Нандо именем деда – Пьеро?

Никаких пороков?

Ну, разумеется, леденцы, и в первую очередь – самые его любимые: ревеневые, ячменные и анисовые.

И еще Тротти любил кофе. К кофе можно пристраститься, как к наркотику. Кремовый кофе с коричневой пенкой из кофеварки «экспресс». Кофе, поджаренный местной фирмой «Мока Сирс», в толстостенной фарфоровой чашке с двумя чайными ложечками сахарного песку.

Когда Тротти поднимался из кресла и выходил из кабинета, начальник квестуры разговаривал по телефону. Он, махнув рукой, проговорил: «Выбросьте Сан-Теодоро из головы» и вновь обратился к радиотелефону.

Тротти гадал, кто мог сварить ту кофейную жижу, которой угостил его начальник – и угостил в превосходном французском костяном фарфоре. Глотку ему словно натерло песком.

Когда он откашливался, блондинка за письменным столом, которая сидела здесь уже с год, а Тротти до сих пор не знал даже ее имени, подняла на него глаза. Широкая улыбка ее осталась без ответа.

Он не пошел к себе в кабинет, а прошмыгнул мимо пластмассовых папоротников, вызвал лифт (во время ремонта никто не обратил внимания на выгравированный на алюминии серп и молот) и спустился вниз под звуки свирели, лившиеся из громкоговорителей.

Чтобы избавиться от горечи, он положил в рот еще один леденец. У лифта его остановил Токкафонди, только что вышедший из тихого полумрака зала для оперативных совещаний.

– Комиссар Тротти!

– Как насчет чашки кофе, Токка?

Токкафонди был совсем мальчишкой. В квестуре он был одним из тех немногих, кто по-настоящему нравился Тротти.

Уголовную полицию наводняли южане, но даже те полицейские, которые родились где-нибудь севернее Флоренции, зачастую перенимали у южан их манеры и манерность. Токкафонди приехал с другого берега По – оттуда, где начинались Апеннины, а вино было крепким и вкусным. Токкафонди говорил на том же диалекте, что и Тротти, расцвечивая свой итальянский словами, от которых пахло свежим сеном, полентой[8] и дымом костров. Он напоминал Тротти тех молодых людей, которых он знал сорок лет назад, – парней в красных шарфах, всегда готовых весело улыбнуться. Парней со старыми винтовками и неодолимым оптимизмом. Сорок лет назад, когда все было так просто, задолго до этой нынешней тоски. Тогда люди думали о том, как бы выжить, где бы поесть и кого еще убили фашисты. А не о том, какой из сорока каналов смотреть по телевизору. Или какой флюоресцирующий рюкзак лучше всего подойдет для езды на велосипеде по горным дорогам.

Токкафонди был прирожденным оптимистом. Улыбка не сходила с его лица. И в своем довольно юном возрасте он еще не утратил иллюзий насчет важности полицейской службы. Работа доставляла ему удовольствие и позволяла чувствовать собственную полезность. У него была нескладная скошенная голова, большие глаза и большие руки крестьянина. Его крепко сбитое тело с трудом втискивалось в летнюю форму. Подкладка его кобуры для пистолета была грязно-белого цвета. Берет едва держался на макушке большой головы.

– Вы были на Сан-Теодоро прошлой ночью, комиссар?

Тротти кивнул.

– Пойдем выпьем кофейку – настоящего.

Молодой полицейский покачал головой:

– Нужно ехать на реку. Почему бы и вам с нами не поехать?

– Да не убежит твоя работа, – Тротти перешел на диалект, – никто никуда не денется. А мне нужно выпить кофе.

Громкий возглас:

– Машина готова, Токка?

Вскинув густые брови, Токкафонди обернулся. Перескакивая через две ступеньки, выставив одно плечо вперед, вниз по лестнице бежал Педерьяли. Он кивком поприветствовал Тротти, застегивая на ходу свою темно-синюю рубашку. На лбу у него блестели капли пота.

– «Ланча» у подъезда.

– Тогда поехали, Токка.

Взволнованный, улыбающийся, Токкафонди повернулся к Тротти и схватил его за руку.

– На реке самоубийство. Вся пожарная команда уже на ногах. Отряжают водолазов.

– Хватит с меня трупов.

– Утонула женщина. Она оставила записку.

– Мне нужно выпить кофе, – сказал Тротти, но позволил Токкафонди отвести себя к блестевшей на утреннем солнце «ланче».

– Да не убежит ваш кофе, комиссар.

Визжа шинами и завывая сиреной, полицейский автомобиль повернул на Новую улицу. Педерьяли быстро вел белоголубую машину в направлении Крытого моста, к неторопливым водам По.

Возбуждение молодых полицейских передалось и Тротти.

Он вдруг почувствовал, что улыбается, начисто забыв о своем кофе. И о начальнике квестуры тоже.

Женщины Борго-Дженовезе одевались в черное и обычно ходили стирать грязное белье на реку. Потом все обзавелись стиральными машинами, и прачки исчезли. Тридцать с лишним лет они жили только в воспоминаниях да на фотографиях, висевших в соседней кондитерской. Потом, в начале восьмидесятых, в порыве ностальгии по былой нищете и изнурительному труду отцы города торжественно открыли в честь прачек памятник. Женщина в длинной юбке и широкополой шляпе склонилась за его оградой над лежавшей на козлах доской и в вечном безмолвии стирала белье.

Тротти видел таких женщин перед войной – большие, покрытые волдырями руки и пряди волос на загорелых потных лбах.

Давным-давно.

Операцией руководил Майокки. Он стоял на понтоне. Длинноволосый, в мешковатых брюках, он скорее напоминал студента, чем полицейского. Тротти он приветствовал широкой улыбкой, держа в зубах потухшую трубку.

Пожарник, похожий чем-то на папу Войтылу, отсалютовал:

– Ждем ваших распоряжений, комиссар Майокки!

– Начнем.

Мужчина повернулся и прокричал что-то сидевшим в лодке.

Трехметровая лодка была сделана из красного стекловолокна. Она стояла на якоре в нескольких метрах от берега и, сносимая течением, натягивала нейлоновый канат. По обеим сторонам ее борта белыми буквами было выведено «Виджили дель фуоко», веревочная петля крепилась к гакаборту. Один мужчина в тенниске сидел за рулевым колесом, другой помогал двум водолазам спуститься в воду. Один из водолазов чему-то засмеялся, поправил маску и соскользнул с низкого планшира в реку рядом со своим товарищем. Затем обе фигуры исчезли под темной поверхностью воды.

Токкафонди стоял рядом с Тротти.

– Нам звонили два раза, комиссар.

– Кто поднял на ноги пожарных?

– Наверное, Майокки.

– Добрались они сюда быстро.

– Первый раз позвонили сегодня в четыре утра, комиссар Тротти.

– Звонили в оперативный?

Токкафонди кивнул своей большой головой:

– Женский голос.

– И что сказали?

– Какая-то женщина позвонила по 113 и сказала, что видела у самой воды ворох одежды на одном из понтонов под Крытым мостом. – Молодой человек указал на то место выше по течению реки, где через нее перекинулся мост. До Тротти доносился оттуда грохот машин, от которых в подернутое дымкой утреннее небо поднималось грязное облако выхлопных газов. – Когда мы сюда приехали, только-только рассветало.

– Вы уже тут были?

– И ничего не нашли, – сказал Токкафонди. – Ничего.

– Ложный вызов?

– Мы так и решили.

– Чертово прошлое. – Тротти облокотился на ограду памятника.

– Простите, комиссар?

Тротти указал на бронзовую статую прачки:

– Тогда все было проще. Но ничего хорошего в нищете нет. Если ты бедствовал, тебе приходилось искать работу. А заполучив ее, ты не имел права жаловаться на беспросветный труд и разламывающуюся спину.

Токкафонди ничего не ответил. Только провел рукой по своему большому рту.

Тротти бросил взгляд на реку. Последние два лета были сухими, и зимой снега в Альпах было очень мало. Альпы зимой… Река обмелела, и вода старательно огибала недавно появившиеся в ней песчаные островки с травой. В буро-синей поверхности По неверно отражался город. Он поглядел дальше – на другой берег По, на набережную, на бетонные ангары, сооруженные для гидросамолетов дуче, и на собор. Купол его сиял, словно он уже окончательно свыкся с той зияющей пустотой, где некогда в течение девяти столетий возвышалась Городская башня.