Любовь Овсянникова - Наследство от Данаи
День угасал медленно, неохотно, как ребенок, растревоженный беготней, игрой не хочет укладываться спать. Солнце садилось неторопливо, без желания. Запад затянула облачность — ровная, серая, непрозрачная. Но раскаленный шар все равно пробивал сквозь нее свой безупречно четкий абрис. И стало видно, какой он на самом деле маленький, даже меньше луны, вот едва выткнувшейся на небосклон.
Светило погружалось в горизонт, и было в том что-то сверхъестественное, ощущалось принуждение законов, пренебрегать которыми ему было не под силу. Оно вставало на цыпочки и последними лучами тянулось к зениту, лежащему выше неказистой пелены, укутывающей небо, и там красило бело-розовым цветом отдельные нагромождения туч. Поэтому они почти горели на помрачневшем фоне. Потом донышко космоса потемнело еще больше, а тучи вылиняли от розового, и только их белая пушистость соревновалась в решительности с чернотой бездны, утыканной полыханием звезд.
Раиса Ивановна любила наблюдать заход или восход солнца, а когда при полной луне на нее накатывала бессонница, то и ночной променад последней.
С некоторых пор у нее появилась потребность в художественном сочинительстве, чтобы удержать в памяти увиденное и услышанное, прожитое и осознанное. Но теперь, понимала она, будет очень тяжело воссоздать девочку из далекого детства и передать ее впечатления. Возможно, память сохранила отдельные фрагменты старины, отдельные факты прошлого и они всплывут на поверхность, надо лишь потянуть за веревочку воспоминаний, но вся сложность мировосприятия, эмоциональная окраска тех самых фрагментов и фактов, бесспорно, уже стерлись частично или полностью, уже забылись повседневные мелочи, без которых ее рассказ будет безжизненным.
Прошедшие годы вдруг показались ей трагически утраченными. Ведь от них ничего не осталось! Дети? Так они выросли и превратились в объективную реальность, а ее причастность к этой реальности стала условной, ведь со времени ее возникновения и до сего часа она больше забыла, чем помнит. К чему и стремилась!
Уже давно зашло солнце. Луна упрямо пробралась сквозь деревья парка, цеплявшиеся за нее ветвями и, казалось, раздиравшие в клочья ее ровный край, и воссияла на небе. Округлые щечки, разгоряченные упорной борьбой, немного поутратили румянца, от чего она побледнела, уменьшилась в размерах, и на ее поверхности прорезались темные фигуры Авеля и Каина, застывшие в вечном поединке за благосклонность отца.
Что мы знаем о них? Миф. Ой, нет, это образ, правда событий, переданная через века устной традицией пращуров. Разве такое возможно? Возможно. Видно, понял однажды какой-либо мудрец, что дети в семье всегда тяжело делят родителей между собой, и придумал поучительную притчу. Причем, это поучение касалось не сынов, как мы привыкли трактовать, а родителей — сумели детей народить, так потрудитесь понять их и относиться к ним с равной мерой любви и заботы.
Раиса Ивановна отошла от окна, в темноте нащупала настольную лампу и нажала на кнопку включателя, зажигая свет. Что-то беспокоило ее. Невыразимое, неуловимое, нечеткое. Что же?
Завтрашней встречи со своими одиннадцатиклассниками она не боялась, даже не думала об этом. Классное собрание перед началом нового учебного года — это рядовое событие, подготовка к очередному официальному мероприятию, которых было-было на ее веку, да и еще, может, будут. Здесь крылось что-то другое.
Медленно развернулась ретроспектива мыслей: вот она стоит у окна... луна и солнце — вечные, все остальное — преходящее... ее сожаление... память беспомощна перед временем... Да! Прерванная цепь размышлений касалась утраченного прошлого. А дальше? Возникла какая-то идея... Четко помнилось, что она была спровоцирована именно завтрашним собранием.
Вспомнила! Наконец-то! Четче начали обрисовываться творческие задумки. Вот она, видите, не вела дневник. Жаль? Жаль. Но не страшно, если ей удастся осуществить идею, которая вдруг пришла на ум, то утраченное возвратится стократ.
С тем и закончился еще один день ее длинного одиночества.
Уже засыпала, когда ощутила, что погода будет меняться, — заныли суставы, рукам-ногам не могла найти места на широком семейном ложе, где вот уже свыше десяти лет спала без пары.
Отогнала грустные воспоминания, усилием воли заставила себя вернуться к задуманному. Мечтать боялась, чтобы не сглазить. А объективно взвесить все — не помешает. В полусне или в уставшей за день яви замелькали образы одаренных детей из ее класса и дорогие лики односельчан, на которых полагалась, из которых надеялась получить могучий родниковый исток того прошлого, что было ею так безрассудно утрачено.
Дальше открылась закулиса театра сознания, запестрели картины нереальные, химерические, поднятые, наверное, с неназванных людьми глубин. И она заснула.
***
Щелканье входного замка услышала сразу, но ослабляющий страх сковал тело, и она, вместо того чтобы оборонять свой дом, спряталась под одеяло. Медленно прошелестели чьи-то шаги и стихли, тем не менее показалось, что от их стремительности воздух комнаты проняло ветром.
— Не прячься, я же знаю, что ты не спишь, — послышался удивительно знакомый голос, но она не в состоянии была определить в наплывах памяти, кому он принадлежит.
Голос не страшил, не тревожил, это, в самом деле, был голос друга. И она открыла лицо, сдвинув вниз край одеяла.
Перед нею стояла Нинзагза.
Так ее подругу хотели назвать родители. А когда пошли регистрировать новорожденную, то работники исполкома отказались записывать в метрику такое нездешнее имя. Едва уговорили их записать девочку Ниназой. И Ниназа, вместо обычного в поселке сокращенного имени Нина, получила другое — Низа.
Раиса Ивановна окончательно проснулась, словно ее окропили ледяной водой, вытянулась на постели и инстинктивно прикрыла грудь измятым одеялом.
— Это ты? — удивилась, хватая воздух. — Сколько лет? — не нашлась, что можно было бы сказать уместного в такой миг. — Боже, а я так выгляжу...
— Ничего-ничего, — остановила гостья ее порыв сгоряча встать с кровати и закутаться хотя бы в халат. — Я не надолго. Так, проходила мимо, дай, думаю, зайду. Правду ты говоришь, что не виделись столько лет, — она почти гипнотически действовала на Раису Ивановну, так как та осталась сидеть на кровати — покрытая влажностью, разлохмаченная, неубранная. А слова Низы западали в душу сразу, перерождались там в ощущения и призывали к ответу не ради гостеприимной вежливости, а ради исповеди.
— Я виновата, — с усилием улыбаясь от неловкости, призналась Раиса Ивановна. — Как выбрала мужем Виктора, чего ты тогда не одобрила, так и отдалилась от тебя. Приглашение на твою свадьбу проигнорировала, хотя ты на мою — приходила. Не поблагодарила тебя за то, что не забыла меня. Не извинилась, не поздравила. Не знаю, почему я так поступила.
— Да ведь знала, что он тебе не пара, что поступок твой был весьма экстатичный по проявлению. Знала и отмахивалась от всех, прежде всего, от собственной рассудительности. Поддалась прихотям естества, а признать это не хватило мужества. А я сказала это вслух, твоей маме сказала и ему тоже. Но правда никому и во все времена не нравится, и ты — не исключение.
— Ты и это ему говорила? — искренне изумилась Раиса Ивановна.
— Конечно. Просила отступиться от тебя, не застить тебе будущее. С твоим голосом ты могла бы стать звездой. Да что там! — гостья в конце концов присела на краешек стула, стоящего возле швейной машины. — Камень преткновения в том, что я хотела тебе наполненного счастья и, как могла, боролась за это, честно боролась, без коварства. Но тебе показалось, что ты удовлетворишься его каплями, поэтому ты и не поняла меня. Извини, я, наверное, плохо убеждала вас всех.
— Пойми, я очень рано познала усладу плоти. Это теперь я знаю, что они лишь призрак счастья, а на самом деле — тормоза в продвижении к нему. Но и Виктор уцепился в меня намертво. А мне, молодой, это нравилось. Потом мы оказались разными людьми, не созданными друг для друга. Со временем на наших отношениях и разность возраста начала сказываться, общего осталось совсем мало. Он обижал меня, часто унижал при коллегах. Ревновал ко всем. Я ему приводила слова Ларошфуко о том, что в ревности больше самолюбия, чем любви. Но на него никакие авторитеты не действовали. Мы без конца ссорились. А самого его дома ничто не держало. Одна эта проклятущая рыбалка да машина его занимали. Так и погиб. Такой молодой оставил меня без защиты, одинокой. Эх, Виктор, Виктор...
— Не объясняй. Я все поняла еще тогда, видела, как ты счастья хотела, выпестованного наивным воображением. А вот смерти, такой неосмотрительной, простить ему не могу. Не думай, что я за глаза наговариваю на покойника. Я ему откровенно об этом сказала, — тихо говорила Низа. — Взял такое сокровище! Так ценил бы, себя берег бы. Ой, сколько бед он тебе принес! Одно оправдание — дети, — она вздохнула, так как своих детей Бог Низе не дал.
