Елизавета Михайличенко - Трое в одном морге, не считая собаки
— Какие еще родственники у вас есть в стране?
— Начальник, — искренне вздохнула теща. — Неужели ты не видишь, что с третьим таким родственником я уже была бы в могиле…
…Так я узнал о Маришиной смерти от тещиного яда. Никогда не страдал ясновидением, но тут мне стало страшно. И больно. Эта смерть была на мне. И если бы это сделала не дряхлая сумасшедшая старуха, а здоровый мужик, я нашел бы утешение в мести. Хотя бы попытался найти.
Шеф почему-то счел Маришину смерть достаточным алиби. Хотя очевидно, что яд может действовать и в отсутствии отравителя.
Шеф извинился перед каждым из нас, а передо мной еще и за то, что не может сразу вернуть пистолет, так как его куда-то сдали. Не веря, что меня реабилитировали не только как гражданина, но и как полицейского, я тупо спросил, должен ли выходить завтра на работу?
Шеф покивал, сказал, что понимает, как я измотан и разрешил отдыхать до обеда.
НЕ СТРЕЛЯЙТЕСЬ НА ШКОЛЬНОМ ПОРОГЕ
«До обеда» — это значило, что мне нужно пережить еще ужин и завтрак. За ужином я решительно отказался обмыть чудесное избавление бутылкой «Голды», початой еще по случаю моего устройства на работу. На это Софья Моисеевна ласково сказала:
— Боря, кому суждено быть повешенным, тот не утонет…
Ночью я не спал. Давно был уверен, что мне нечего терять, кроме сына. А последнее было неизбежно и близко — Левик уже вступал в возраст, когда детям становится не до родителей… Но с потерей этой женщины я примириться никак не мог: я только сейчас врубился, что всего за несколько мимолетных, в общем-то, встреч наши отношения умудрились подняться над постелью, хоть мы с нее почти не поднимались… Теперь-то я понял в чем дело — она во мне видела прежде всего личность. Ей было интересно не сколько я зарабатываю, а что думаю. Не как у меня с женой, а как у меня на работе… Ее экстравагантная женственность скрывала и одновременно подчеркивала ум, как какая-нибудь юбка с разрезом… Под утро я отупел и перестал понимать то ли мне действительно так жалко Маришу, то ли себя, скотика, у которого женщины такого класса может уже не быть никогда.
Мозг отключался, я уже стал надеяться на сон, но тут врубился желудок, и я прошлепал на кухню. Рука было потянулась к консервам, но приступ отвращения к себе заставил вытащить супчик и хлебать эту холодную отраву.
А тут и Софья Моисеевна пожаловали — в ночной рубашке, но при челюстях.
То ли жизни меня поучить, то ли на мою агонию посмотреть.
— Боря, — сказала она грустно. — Клянусь жизнью Леночки… Я отравила только собаку… Я яд-то не выкинула, потому что боялась — вдруг кто отравится… И мне говорили, тут крысы…
С логикой у Софьи Моисеевны была, конечно, полная лажа. Потому-то я ей и поверил. Врет она всегда крайне продуманно.
— А кто же? — тупо спросил я.
Теща пожала плечами:
— Я не знаю, как принято здесь и сейчас, но я за свою жизнь видела несколько отравительниц и ни одного отравителя… Я уловила сегодня, что ты знал кого-то из убитых… Подумай, кто тебя здесь может так сильно ненавидеть?
Я честно подумал:
— Здесь я жил мирно, вы же знаете.
— А твои старые враги? Были среди них кто-нибудь с чем-нибудь еврейским?
Я не стал хамить, хотя очень хотелось, а просто красноречиво посмотрел на тещу. Но мой очень старый и очень кошерный враг тупо разглаживал на коленях ночную рубашку, словно надеясь, что на ткани выступит имя убийцы.
— Ну конечно, — сказал я. — Что еще везти из Союза, как не старые счеты?!
Каждый мечтает начать новую жизнь со сведения старых счетов! А, главное, у олим других дел, кроме мести, нет…
Но тут старая боевая лошадь встрепенулась и закивала:
— Действительно, как я не подумала! Это же надо быть каким идиотом, чтобы везти в Израиль старые счеты! — и она триумфально ткнула в стенку, где в деревянной раме лаково поблескивали «костяшки» советского компьютера, который я, вместе с тремя дюжинами граненых стаканов, вывез на сувениры, но прикипел к ним душой.
Достойный ответ не подворачивался, и я решил компенсировать остроумие профессионализмом:
— Ладно, Софья Моисеевна, яд-то откуда?
— С шука,[15] конечно, там дешевле…
— У кого?
— У торговца.
— Смертью?
— Перестань, Боря. Там в конце среднего ряда сидел очень приличный старик. Он, между прочим, тут уже сорок лет. А родом из Франции. Пережил там оккупацию…
— Как вы, однако, на иврите разговорились… или у вас гувернантка — француженка…
— Боря, ты же, все-таки, еврей. Я понимаю, что среди евреев тоже бывают дураки, и еще какие! Но и они знают, что существует идиш…
* * *После утренней чашечки кофе типа «чифирь» (две капли убивают любую собаку), я удивился тому, что нахожусь во власти сильной эмоции. Я жаждал мести. До этого мне так сильно хотелось только возвращаться домой — из Афгана в Союз, а из Совка в Израиль… Как ни крути, но кто-то очень оперативно ликвидировал мои внебрачные связи. Две из двух возможных… В такие совпадения я не верю. Значит, убийце я очень не безразличен. По всему должна быть теща. Но это не она. Ленка? Невозможно… Непрофессионально рассуждаю. Каждая из них вполне может быть убийцей. Мало ли, что зять или муж убийцы убежден в их невиновности. Так и должно быть. А если тебе так не хочется в это верить, придумай альтернативную версию. А не можешь — воспользуйся чужой. Тем более, что идея родилась в кругу семьи, между плитой и холодильником… Итак, кто же это с чем-то еврейским меня в Совке так люто ненавидел?..
Ой, много кто. В доизраильском воплощении уж этого-то добра хватало — и убить грозили, и жену, и сына… Вот только тещу ни одна сволочь не предлагала — ни враги, ни друзья… И друзей было не меньше. Это здесь слиха,[16] бэвакаша,[17] и никому ты на фиг не нужен. Накидывай в супермаркетную тележку что можешь и катись в свой пинат-охель утилизовывать. Зато и мне по фигу. Впрочем, по фигу было и там.
Ладно. Кто из моих врагов попадает под закон о репатриации? Судя по фамилиям, человека три. А там — черт их знает. И кто из них в Израиле? Надо дать объявление в газету: «Ищу своих врагов. Звонить с утра до вечера, кроме Субботы.» Только не примут у меня объявление в русскоязычных газетах — не простят «пресс-конференции». А мы с врагами, как назло, в иностранных языках не сильны. Впрочем, наконец-то я в совершенстве знаю хоть один иностранный язык. А Левик уже на иврите чешет. А на русском еще без акцента, но уже с интонациями… Что-то у нас с ним в последнее время отношения осложнились… Та-ак… А почему это я решил, что меня теща «пасет»? Я ведь с самого начала понимал, что не та у нее крейсерская скорость. А у Левика — та самая… Начать мог просто из интереса, любопытно же, как папа в полиции работает. И увидел, как папа работает. Скажем, через окно. Ведь из окна Маришиной спальни видны лестничные пролеты соседнего дома. И у Анат мы, кажется, окна не закрывали… А он так привязан к матери, да еще Ленкой на «шестидесятчине» взращен. На Окуджаве… «Поднявший меч на наш союз достоин будет худшей кары…»
Сознание совершенно обоснованно отвергало эту экзотическую чушь. Но в подсознании уже сместились пласты какой-то мерзости и пустили волну такого первобытного ужаса, что я, даже не вспомнив о своих принципах, метнулся к Левику на мирпесет[18] и учинил там тотальный шмон. Дневник я чуть не пропустил — он вел его в учебнике по математике. Накануне убийства Фриды буквы сменялись цифрами.
«Спокойно, — сказал я себе. — Тут может быть совпадение. Я в его возрасте тоже придумывал шифры.» И тут я вспомнил, о чем была одна из моих шифровок.
У нас появилась тогда молодая классная руководительница. Сексапильная, как написал бы Левик. Отец пару раз заходил в школу и общался с ней не так, как с прежней старой классной дамой. И не так, как с мамой. А я уже перестал считать, что моя мама самая красивая. По малолетству я был не в состоянии осознать, насколько все было невинно и естественно. Я зверел от их непристойных улыбок, прокручивал сценарий с брошенной больной мамой и мачехой-классной, и готов был убить то ли их обоих, то ли все-таки ее одну, чтобы не делать маму вдовой… А если бы я увидел их в постели?!…
Нет, Левик мягче меня… Не мог он убить человека, рука не поднимется. Тем более женщин… Убить-то рука не поднимется, а яд сыпануть… Как подметила теща — не мужское дело. Для женщин. Для женщин и детей…
Я судорожно переписывал Левикины шифровки, боясь не успеть до конца уроков. Успел и пошел в эту самую школу, разбираться с Левикиной посещаемостью. В конце-концов, все, что у нас было с Маришей, было до обеда.
В школе мне обрадовались — а то они уже стали волноваться, почему Левик не ходит на занятия…
По кодексу офицерской чести надлежало, не сходя со школьных ступенек, пустить пулю в лоб. В крайнем случае, щадя детей, сделать это за оградой. И я был очень не прочь. Но пистолет затерялся в бюрократическом лабиринте, тещин, то есть семейный яд конфисковали, и пока я придумывал альтернативу, инстинкт самосохранения вел свою подлую работу. Сначала напирал на то, что самоубийство это большой грех, а, придав мыслям должную религиозную направленность, ткнул носом в письмо «Совета по Чистоте и Вере». Уж я-то знаю, что я этого письма не писал. А Левик не мог знать про ее исчезнувшую подругу. Если я дома не сболтнул. Но не такой же я дурак, чтобы болтать о женщине, с которой… Но я же тогда с ней еще не…
