Войтек Стеклач - Современный чехословацкий детектив
— Да я здесь, собственно, по-настоящему не жил…
— Понятно, — сказал верзила. По всей видимости, он не находил в этом ничего предосудительного. Но для верности все же уточнил: — А когда вы развелись, пан Бичовский?
— Пять лет назад.
Удовлетворенно кивнув, он записал мой ответ.
Что же такое со мной, мой любимый, сегодня случилось,Что плакать я вдруг, мой любимый, совсем разучилась?…
«Любимый!» Разумеется, я знал, отчего мой текст превратился в сплошное нытье. В нем не было иронии, той необходимой порции горькой иронии, которую я ощущал, к примеру, в Зузаниных словах: «Как-нибудь вечерком встретимся». Да только какая разница, что я ощущал, если передать это не сумел.
— Ну, хорошо.
Зузана рядом допела песню, и из магнитофона раздался ворчливый голос. Я, конечно, не ошибся, предположив, что Зузане аккомпанирует не Добеш. Тот, даже вдребезги пьяный, не мог наделать столько ляпов. Да, это был не Добеш.
Судя по голосу, который доносился из комнаты и который я узнал только по интонации, так как слов не разбирал, этим виртуозным аккомпаниатором был Гуго Бонди, менеджер Зузаны и одновременно группы Добеша. Бывший статист, а в настоящее время художественный руководитель «Ротонды». Толстый добряк Бонди, мой психолог-любитель.
— Что они там слушают? — спросил я у верзилы, кивнув в сторону комнаты.
Он пожал плечами, и до меня дошла вся бессмысленность моего вопроса. Скорее это должен был знать я.
— Готово, — сказал верзила.
— И что теперь? — поинтересовался я.
Он вновь пожал плечами и, не поднимаясь со стула, протянул руку, похожую на щупальца осьминога, к двери в комнату:
— Товарищ капитан!
То, что Бонди, расширяя область своей неуемной активности, вознамерился попробовать себя в роли аккомпаниатора Зузаны, меня особо не занимало. Меня занимало другое, и касалось оно моего текста. Ведь я передал его Зузане только сегодня после обеда. Это была песенка Добеша, которую я продержал у себя почти полгода. А это значит, что запись, которую слушали в комнате, могла возникнуть либо на репетиции в «Беседе», либо в этой квартире. Сегодня вечером.
6
Анди Арношт полагал, что слывет душой общества. Он верил сам и уверял других в том, что с ним всегда очень весело.
— Факт, — изумляясь сам себе, пожимал он плечами, — такая уж у меня слава.
Эта его слава отнюдь не была чрезмерной, но Анди целеустремленно распространял ее. Жаль, что его ни разу не осенила догадка, как одинок он в этих своих титанических усилиях. Арношт был невыносимо болтлив. Если кто и веселился в его обществе, то исключительно по адресу самого Анди. И вот он-то, обняв меня за плечи, исторгал рыдания, которые могли бы тронуть разве что пани Махачкову. Но никак не меня. И не Бубеничека.
— Их это потрясло, факт, — всхлипывал Анди, — факт, пани Махачкова.
Анди интуитивно почуял в пани Махачковой единственно возможный объект своих мелодраматических излияний.
— Вы о чем, пан Арношт?
— О том, что случилось с Зузаной, пани Махачкова… Они там бесновались, а после того, как я поставил «Аве Мария» с Черной, три минуты стояла тишина. Три минуты, факт.
— Это было очень благородно с вашей стороны, пан Арношт.
Анди великодушно махнул рукой:
— А знаете, что я им потом сказал?
Мы с Бубеничеком обменялись взглядами. Взгляд Бубеничека был даже мрачнее моего.
— Что, пан Арношт?
Глаза пани Махачковой наполнились влагой, впитанной из хранящейся за стойкой литературы.
— Слышишь, Честмир, — Анди выкатил глаза, — я сказал им: умолкло пенье соловья!
Лицо Бубеничека, этого тонко чувствующего вышибалы, искривила болезненная гримаса. А я в глубине души пожалел, что не обучен его ремеслу. Анди ничего, очевидно, не заметил и продолжал очаровывать барменшу:
— Все поняли намек, все!
— Еще бы, — не скрыл своего отвращения Бубеничек, — все читают «Подружку».
Диск-жокей Арношт, совершенно не осознавая, до какой степени раздражает он всех присутствующих, за исключением, может быть, пани Махачковой, выдержал драматическую паузу, а потом с приличествующим похоронным выражением лица обратился ко мне:
— Видел бы ты это, Честмир!
К несчастью, в зрителях у него состояли, если не считать пани Махачкову, только мы с Бубеничеком. Поэтому надежда на то, что Арношт оставит нас в покое, была ничтожной.
— Конечно, конечно, — хмуро сказал я.
— А тебя это, должно быть, свалило с ног, — горячо произнес Арношт. — Скажи?
— Да, Честик нам тут уже рассказал… — вмешалась в разговор пани Махачкова. — Страшное дело! Это была моя первая мысль… Он и Зузанка, как я их обоих любила!
Ах ты, змея подколодная, подумал я. Да первой твоей мыслью было нескрываемое разочарование, что меня не посадили…
— А уже известно, кто?… — бесцеремонно выпалил Арношт.
Я снова посмотрел на Бубеничека, и Бубеничек безразлично отвел глаза. Анди переводил взгляд с одного на другого. Потом до него дошло.
— Может, у вас был какой-то важный разговор, а я тут влез…
— Нет-нет, — быстро сказал Бубеничек, опережая меня.
— Да и что вообще не важно, — глубокомысленно бросил наш говорун. — По сути дела, важно все.
Мы могли бы беседовать так до изнеможения, если бы Анди не посмотрел на часы:
— Ну, я побежал. Нет, ребята, не то чтобы я с вами не хотел еще посидеть, но у меня свидание.
Арношт многозначительно подмигнул, и пани Махачкова шаловливо погрозила ему пальцем:
— Кто эта счастливая, пан Арношт? Может, я ее знаю?
— Девочки, — вздохнул Анди. — Да разве у меня есть на них время? У меня встреча с Томом Гертнером. Его вы наверняка знаете, пани Махачкова. Он редактор из «Подружки».
— Гертнер? — наморщила лоб пани Махачкова. — Такой маленький, худой?
Томаш Гертнер, редактор из «Подружки», мой одноклассник, был на полголовы выше Арношта.
— Да, — недовольно кивнул Анди, болезненно относящийся к своему росту.
— Его-то я знаю.
— Так я побежал, — попрощался Арношт.
— Мы еще увидимся, — со вздохом сказал Бубеничек.
— Ну, если получится, я попозже опять заскочу, — пообещал Арношт. Наши унылые лица, видимо, вызвали у него жалость. — Смотря по тому, как дело пойдет. Мы… — он вновь дал нам насладиться театральной паузой, — мы вместе пишем мюзикл!
— Помилуй вас бог, — горячо произнес я.
— Что, отбиваем у тебя хлеб? — осклабился Арношт и, поскольку сегодня вечером его просто распирало от избытка философских мыслей — хотя и в пределах его скромных возможностей, — нравоучительно заметил: — «Поделись с ближним, и воздастся тебе».
— Ступай, Анди, — сказал я ласково, — да гляди не переутомись.
— Конечно, — кивнул Анди, — все должно быть в меру. Ну, я побежал.
Я не знаю, как Анди понял мои слова, но он, безусловно, не уловил моей озабоченности его душевным равновесием.
— Идиот, — прокомментировал Вацлав Бубеничек уход диск-жокея.
— Но хороший мальчик, — заступилась за него пани Махачкова.
Бубеничеку, к счастью, отвечать не пришлось, потому что бар стала заполнять шумная публика. Мы перебрались в угол. Новые посетители меня не интересовали. Да я никого из них и не знал.
— Послушай, — сказал Бубеничек, — что ты от меня конкретно хочешь?
— То есть?
— До прихода Арношта мы друг с другом вроде бы объяснились, — напомнил Бубеничек.
— Не в моих силах убедить тебя, — медленно произнес я. — Вот и милиция тоже — верит она мне или нет, не знаю.
Бубеничек кивнул.
— Только я ее не убивал! — продолжал я, подняв руку, чтобы Бубеничек меня не прервал. — Но то, что это знаю я, не имеет никакого значения. Я боюсь, понимаешь?
Бубеничек кивнул.
— Они придут за мной еще не раз и не два. Все время будут приходить ко мне, пока не придумают ничего лучшего. А я бы очень хотел, чтобы они придумали что-нибудь получше.
— Что? — спросил Бубеничек.
— Может быть… — я повертел в руке рюмку, — то, что я тебе сейчас скажу, ты назовешь трусостью и паникерством. Но нервы у меня все-таки не железные… Я хочу им помочь.
— Да, я назову это трусостью и паникерством, — подтвердил Бубеничек. — Говоришь, нервы шалят?
Я промолчал.
— Так я тебе скажу, что невинное дитя они не обидят. Его вообще никто не обидит.
— Постараюсь поверить. И что это я, право, время у тебя отнимаю?
— А то, — задумчиво произнес Бубеничек, — что ты, видишь ли, великий Зорро-мститель.
— Я? Я — псих, свихнувшийся музыкантишка, комплексующий трус, идиот с измотанными нервами!
— Гм, — сказал Бубеничек, глядя не на меня, а на девушку, которая сидела в другом конце бара и всхлипывала. Девушка не была пьяна, но парень, загорелый пижон в кожаной куртке и нелепых темных очках, сидевший рядом, настойчиво говорил ей какие-то явные гадости. Я давненько не видал никого, кто плакал бы от радости. И винил в этом только себя. Мне, наверное, не дано встретить человека, плачущего от радости. А если даже… в общем, неизвестно, станут ли после встречи со мной его слезы слезами радости.
