Михаил Соколов - Крематорий
Скажу, что все эти полуголые пузатые дядьки в простынях а/ля римлянин и так же лихо, одними грудями прикрытые девицы, сразу отошли на второй план, стоило разглядеть привязанных к столбам людей внизу на аренах.
Наше помещение, где располагался банно-санно-полуголый бордель, нависало над двумя большими аренами. Скорее, однако, эта была одна огромная желтая арена, разделенная перемычкой, так что зрители наверху пребывали в безопасности и могли смотреть, либо... не смотреть.
Арена, расположенная слева и густо посыпанная свежими опилками, имела три столба, у которых, крепко стянутые веревками, стояли мужчина и женщина средних лет и парень лет 18. По уныло-испуганным лицам, кое-где разрисованным остаточными синяками, по их обнаженным мослам (были они голые, жалкие и синие от страха), я бы признал в них бомжей. Однако, мне ли не знать, сколь малая грань отделяет человека, так сказать, приличного, от его падшей ипостаси. Малая, очень малая грань...
А вот единственный столб второй арены, держал отличную от тех троих жертву. Лицо было не видно, лицо было прикрыто колпаком, но тело этой молодой женщины говорило о хорошей жизни. Зачем-то эту очень красивую, издали кажущуюся смутно знакомой (все прекрасные женские тела смутно знакомы) девушку так позорно наказали.
Громкий смех отвлек меня; в стороне три значительные на вид мужские фигуры лет по 50 каждая смеялись чьей-то шутке.
- Обрати внимание, - услышал я рядом с собой знакомый голос Кулагина. - Все трое представляют наши силовые министерства. Наверное, видел по телевизору? Кстати, если бы я захотел, здесь сегодня одними представителями все было бы забыто.
Я ещё скользнул взглядом по трем, недавно в парилке распаренным, сейчас стационарно устроившимся богатырям. Одного, того, что игриво схватил за ногу проплывающую мимо деву, кажется, действительно, видел по телику. Между тем та же медицинская девица уже ставила рядом со мной поднос с бутербродами, салатом, куском мяса, рюмкой с коньячного цвета содержимом, ненадолго закрыв мне обзор своими, признаюсь, красивыми, грудями.
- Много не ешь, - продолжал доброжелательный шеф. - Хочу тебя поздравить, ты оправдал наши надежды, прекрасно прошел дистанцию. Конечно, эта ещё не все, но начало весьма обнадеживает.
Кто-то окликнул его. Я быстро пересчитал присутствующих: кроме представителей, трех неизменных охранников во главе с Сашком и нас с Кулагиным, было ещё семь незнакомых мне мужчин. И столько же сновало женской обслуги.
- Ты ешь, ешь, - потчевал меня Кулагин. - Набирайся сил, они тебе ещё понадобятся.
Последнее мне не понравилось, но голод чувствовал жуткий, и я стал есть.
- Видишь тех на арене? Сегодня они должны умереть. Сейчас на них выпустят хищников. На этих троих - львицу. Львица стервознее, пока всех не прикончит, не успокоится.
Я даже есть перестал. Кулагин мечтательно смотрел на арену.
- Вы что, серьезно? - спросил я. Я заметил, как присутствующие невольно прислушиваются к нашей беседе. Вероятно, больше любопытствуя на счет меня.
- Я похож на шутника? - съязвил он и продолжал. - На девку натравим тигра. Зрелище будет ещё то - мороз по коже! Ах! когда во вкус войдешь!.. О, Аллах! Как же эти римляне жили! Что за идиотская у нас цивилизация. Пользуемся плодами римской культуры - даже терминологию новую не изобрели, а самое ценное, самый кайф извели.
- А если вас туда, на арену?
- Если бы да кабы... Я ведь здесь, а они - там. Если бы ты был не ты, а, положим, Сталиным, или Македонским, то во рту выросли бы грибы, неожиданно брюзгливо закончил он.
Слушая бред его откровений, я, между тем, подъел все, что было на подносе. Мне хотелось еще. Сто грамм коньяка приятно согрели.
Вперившись взглядом казалось далеко, а на самом деле внутрь себя, Кулагин рассуждал.
- Всегда были вожди. Их единицы, а остальные рождаются с инстинктом подчинения. Одни обязаны руководить, другие обязаны подчиняться. - Он говорил так серьезно, что я невольно посмотрел ему в лицо. Кулагин не видел меня. Толстые морщины его смешно и гадостно отвердели. Он и в самом деле ощущал себя этаким властителем.
- Когда Тамерлан, или Сталин, или Чингиз-хан посылали войска в бой, на смерть, кем они были? полководцами? вождями? или выступали в роли посланцев Судьбы? А Иван Грозный, взнуздавший Русь опричниной, кто он - деспот? убийца? или сама Судьба? Люди все чувствуют. Они не прощают лишь аморфности: будь тверд, последователен и жесток, и ты будешь Великим, Грозным, Сталиным - кем угодно. Люди чувствуют правду божестенных законов, поэтому в их памяти не хранятся добренькие, только сильные. И святые всегда представляли бесстрастно жестокого и бесстрастно милосердного Бога, представляли неумолимую силу.
- Вы сумасшедший! - невольно второй раз вырвалось у меня. - Вам место в зверинце.
Он негромко рассмеялся:
- Пока все будет наоборот. Слушай меня. Сейчас выпустят зверей. Тебе предстоит сделать выбор: спасать этих троих или одну девицу. Я советую спасти её - очень уж хороша! Все это часть моего лабиринта. Выбор зависит только от тебя: три, но бесполезные жизни, или одна, но очень полезная. Ладно, это все проблемы нравственности, твои проблемы. Теперь о трудностях: звери настоящие. Если правда то, что говорится в твоем личном деле, то у тебя значительный шанс победить. Во всяком случае, я поставил на тебя. Еще только Сашок на тебя поставил. Все остальные не верят, что можешь выстоять. Сашок из-за меня поставил, а может из-за вашей костоломной солидарности. Ну так что выберешь?
Я не отвечал. В первое мгновение, когда он сообщил, что мне уготовано схватиться с львицей, или с тигром, я был буквально ошарашен: смятение, адреналиновый жар в голове... Одно дело теория, сотни раз продумываемая методика боя с хищником, другое - предстать перед реальной возможностью.
В свое время, - о! достаточно давно! - я увлекался гладиаторской темой. Дело в том, что в римских школах приемы боя с хищниками довели до такого совершенства, что звери всегда были обречены.
- Оружие дадите?
- Нет, дорогой. С оружием не интересно.
- Смотря какое оружие. Хотя бы нож.
- Нет. Ты попробуй голыми руками. Я вот, давно хотел посмотреть, на что способен человек в экстремальной ситуации. Ты и покажешь...
Я уже не слушал. Я внезапно понял, что сквозь общий фон неразделимого страха, потаенного ужаса, пробивается, все ещё зыбкое, ещё трудно расчленимое, но уже явственное любопытство: смогу ли? Гордясь собой, я часто повторял своим бойцам: "Вы что, вечно жить собираетесь?" Все когда-нибудь умрем, а через сто лет, или сейчас - какая разница. Я понял, почему мне так мало дали еды и оценил благоразумность: Кулагин заботился обо мне, как о рысаке перед стартом: чтобы не перекормить, чтобы не перепоить.
- Друзья мои! - запахнувшись в тогу простыни, презрительно снисходя к возможным римским аналогиям и даже утрируя их, выступил Кулагин. Я начинал где-то уважать этого ублюдка. Он хоть честен перед собой - этого люди обычно лишены.
- Друзья мои! Настал долгожданный миг! Прошу делать ещё ставки. Наш мифологический герой сейчас вступит в битву титанов.
- Заткнись! - сказал я. Мне можно было уже говорить все, я уже был на сцене. Поднявшись, я стал разминаться. Все молча смотрели. Я знал, как выгляжу со стороны. Странно, но свою мощь человек оценить не в силах: свои мышцы никогда не кажутся большими, этот парадокс знают лишь сильные люди. Я разминался.
Стенка, разделяющая арены, была достоточно широка, чтобы пропустить человека. Кроме того, видимо в целях безопасности, продолжением ей служили сделанные из прозрачного пластика надстройки, те самые, что отделяли зрительские места от мест действия. Я прошел к середине этого прозрачного перехода, где с обеих сторон находились небольшие дверцы. Отсюда хорошо просматривались металлические решетки, за которыми, погруженные в рассеянный полумрак, угадывались вольеры. Яркий свет матовых древного света ламп лился с потолка. Трое людей на арене тревожно смотрели на зрителей, друг на друга. Невольно, но все чаще, взгляды всех притягивали прутья... Или то, что притаилось за ними; женщина плакала, парень, совсем ещё пацан, время от времени и незаметно для себя, судорожно всхлипывал, вздергивая чуб.
Я смотрел вправо. Колпак скрывал лицо и голову девушки, - внешне она никак не реагировала. И слышно ничего не было. Я не думал еще, чью сторону выберу, но предполагал, что Кулагин подталкивает меня влево: не видя лица девушки, я не видел человека. Иное эти трое: мужчина твердо сжав челюсти, силился удержать остатки почти растерянной с годами воли и самоуважения, но дрожали пальцы в локтях стянутых к столбу рук. Во мне боролись гнев и жалость. Я смутно чувствовал, что ловушка, в которую я угодил, не только смертельно опасна, но за внешне бросающимся в глаза страшным фасадом её притаилась унижающая меня беспомощность. Казалось бы, я сам выбрал себе роль, и сделка была честна, но наглая уверенность боса в своем праве творить личную реальность, сатанинская кулинария из людских судеб с приправами чужих острых эмоций бессознательно придавливала.
