Гарри Кемельман - В субботу рабби остался голодным

И хотя участки под домами были скромных размеров — как правило, не больше пяти тысяч квадратных футов, — они обеспечивали уединенность, давая в то же время дополнительное преимущество — возможность установить более близкие отношения с соседями. Летом в Колониальном поселке обычным делом было пригласить соседей на барбекю, а несколько раз за сезон, в субботние вечера, жители поселка собирались на общие вечеринки.

Старшее поколение горожан смотрело на Колониальный поселок свысока. Сами они жили в уродливых, но зато прочных и просторных викторианских домах, застройку же поселка называли не иначе, как «крекерные коробки», и ехидно называли их затопленные ливнями подвалы домашними бассейнами. Это было несправедливо. Затапливало не все подвалы в Колониальном поселке — только те, что находились в нижней части района.

Неправдой было и то, что поселок заселен одними евреями, ибо здесь жило почти столько же и неевреев. Например, один конец улицы Брэдфорд-лейн, где жили Айзек и Патриция Хирш, был и впрямь чисто еврейским, но на другом ее конце жили некий Венути, некий О’Хирн и Стан Падефский — поляк.

Сегодня, накануне Йом-Кипура, во многих домах Колониального поселка царила суматоха — семьи собирались в храм. Дома у Хиршей, впрочем, было относительно спокойно. Патриция Хирш — высокая, статная женщина лет тридцати с небольшим, рыжеволосая, с веснушками и большими голубыми глазами — уже закончила ужинать и убирала со стола посуду. Она часто ужинала в одиночестве, так как никогда нельзя было сказать, в котором часу муж придет с работы. Обычно ее это не беспокоило, но сегодня она пообещала Лиз Маркус — соседке из дома напротив — посидеть вечером с ее детьми, чтобы та смогла успеть на молитву «Коль-нидрей». Муж запаздывал, и это сердило Патрицию, тем более что утром она специально попросила его вернуться пораньше. Ужин был приготовлен ему в крошечной столовой, отделенной от гостиной расписной книжной полкой (в домах в стиле «ренессанс» вместо полки была кованая железная ограда, а в стиле «модерн» — низкая стенка из стеклянных кирпичей). Пат посмотрела на часы и уже собиралась позвонить мужу на работу, чтобы удостовериться, что он уже ушел, когда услышала, как он открывает ключом дверь.

Внешне Айзек Хирш был полной противоположностью своей молодой привлекательной жене — низенький толстяк лет пятидесяти, с лысой головой, обрамленной венчиком седеющих, серо-стальных волос. Под толстым носом, испещренным красными жилками, щетинились короткие усы. Жена наклонилась к нему, чтобы небрежно чмокнуть в щеку, после чего сказала с упреком:

— Я ведь говорила тебе, что собираюсь посидеть с детьми Лиз Маркус и обещала быть у нее пораньше.

— У тебя еще полно времени, детка. Службу начинают не раньше семи, может, даже не раньше четверти восьмого — перед самым заходом солнца.

— Откуда ты знаешь? Ты уже сколько лет туда не ходил.

— Некоторые вещи не забываются, детка.

— Если ты этого не забываешь, то почему не ходишь?

Он пожал плечами и сел за стол.

— По-моему, это что-то вроде Рождества, так ведь? — продолжала Пат. — Я не хожу в церковь, и дома у нас никогда с этим особо не носились, но у меня всегда было ощущение, что я должна как-то отметить Рождество. Когда мама и папа были живы, я всегда считала очень важным поехать на Рождество к ним в Саут-Бенд. — Она принялась подавать ему ужин. — Это что-то в этом роде, да?

Айзек задумался.

— Да, для кого-то это так. Но для большинства это — как и все, что связано с религией, — своего рода суеверие. А я просто-напросто не суеверен.

Жена села напротив него и смотрела, как он ест. Он продолжал, делая паузы, чтобы проглотить суп:

— Есть евреи, которые притворяются, будто ужасно гордятся своим еврейством, хотя не знают, что с ним делать, и уж во всяком случае это не их собственный выбор… А есть такие, которые жалеют, что родились евреями. На самом деле это то же самое чувство, только вывернутое наизнанку. — Он помахал перед ней ложкой. — Ничто так не похоже на вогнутую поверхность, как выпуклая. Вот они и делают, что могут, чтобы как-то изменить это, бедняги.

Пат убрала тарелку и принесла другую.

— Если они уезжают из родного города, то меняют имя, — продолжал Айзек. — Если остаются, это уже сложнее, но они над этим работают. Я — еврей, но я не горжусь этим и не жалею об этом. Я не стараюсь скрыть этого, но и не упиваюсь этим. Я такой, потому что таким родился. Это всего лишь предмет классификации, категория, а категории можно раскладывать по полочкам, как кому угодно: вверх, вниз, влево, вправо.

— Не понимаю.

— Ну вот, ты родом из Саут-Бенда. Ты гордишься этим? Жалеешь об этом? Или: ты женщина…

— Было время, когда я об этом жалела, могу тебе сказать.

Он кивнул.

— Ну, хорошо, может быть, и я пару раз пожалел, что я еврей. Ничто человеческое мне не чуждо. — Он задумался. — Но все равно, я считаю, мне повезло. В науке это не так важно. Если бы я стал бизнесменом или выбрал такую профессию, как медицина, где перед тобой закрыты многие двери, если ты еврей, то, наверное, сожалел бы об этом больше и, может быть, пытался бы это скрыть или еще как-то выкрутиться. Но в моей области, в математике, это не особенно мешает. Некоторые даже считают, что у евреев особые способности к математике и это дает нам определенное преимущество перед другими — вроде как у итальянцев, которые приходят наниматься в оперный театр.

— Бог ты мой, что-то мы расфилософствовались.

— Может быть. Я еле живой — это факт. Иногда достаточно просто устать, чтобы тебя занесло в философию.

— Что, Сайкс опять к тебе цеплялся? — Голос Пат сразу стал сочувственным. — Он, кстати, звонил тебе.

— Сайкс? Когда?

— Минут за десять-пятнадцать до твоего прихода. Просил тебя перезвонить.

— Хорошо.

— Ты не будешь перезванивать?

— Нет, я позже подъеду в лабораторию, так что увижусь с ним. Наверное, это ему и надо было.

— Но ты же устал, — возразила Пат. — И потом у тебя сегодня праздник.

— Сайкс знает, что я не хожу в синагогу. Старик устроил ему разнос, так что неудивительно, что он повис у меня на хвосте.

— Какие-то неприятности, Айк? — спросила она с тревогой.

Он пожал плечами.

— Обычная головная боль. Тебя осеняет вроде бы удачная идея, ты над ней работаешь, не покладая рук, а потом оказывается, что все это чушь.

— Но ведь в науке такое бывает сплошь и рядом?

— Конечно. И для ребят в университетах, с их чистой наукой, это не так уж страшно. Но мы-то работаем для промышленности, и за наши ошибки расплачивается клиент, так что это уже грозит кое-какими неприятностями. Эту работу мы выполняли для «Горалтроникс». С ними вообще всегда нелегко, а как раз сейчас они почему-то нервничают, как никогда, и это передается всем остальным по нисходящей. Ладно, пусть это волнует хозяев. Я всего лишь один из батраков: делаю свою работу и получаю жалованье.

— Так ты надолго?

— Может быть, на пару часов. А что?

— Питер Додж звонил, сказал, что, может быть, зайдет.

— Ко мне или к тебе?

Пат покраснела.

— Ну, Айк…

Он рассмеялся, увидев, как она смутилась.

— Я пошутил, детка. Иди сюда.

Она подошла, он обнял ее, прижав к себе ее бедро, и погладил по заду.

— Он просто относится ко мне по-дружески, потому что мы из одного города, — сказала она, как бы оправдываясь.

Зазвонил телефон.

— Это, наверное, снова Сайкс — сказала Пат, — хочет узнать, почему ты не перезвонил.

Но это был недовольный, металлический голос Лиз Маркус.

— Слушай, Пат, ты, кажется, обещала прийти пораньше?

Обернувшись к мужу, Патриция сказала:

— Я должна идти, дорогой. Не позволяй ему задерживать тебя допоздна.

— Ладно, детка.

От двери она послала ему воздушный поцелуй.

Глава IV

Для коренных жителей Барнардс-Кроссинга обширные владения Горальских были достопримечательностью, которую они всегда именовали «поместьем старых Нортклиффов». Поместье перешло к Горальским три года назад, и Майрон Лэндис, местный риэлтер, который заключал эту сделку, не уставал рассказывать о том, как состоялась покупка. «Синни Нортклифф — ну, та, молодая, хотя она последняя из них, и ей тогда уже было добрых шестьдесят-шестьдесят пять, — предоставила мне эксклюзивное право по нашему району на продажу своего поместья, и я дал рекламу в бостонских газетах. Как-никак дельце на сто двадцать тысяч долларов, так что я решил — оно стоит того, чтобы потратить пятьдесят долларов на рекламу. И вот на следующий день являются эти два типа: бородатый старикашка и этот малый, его сын — лет пятидесяти или что-то около того. И старикашка говорит (переговоры вел он, а акцент у него такой, что его еле можно было понять): „Вы агент по участку Нортклиффов?“ Я говорю: „Да, сэр“. А он тогда: „И сколько же они хотят?“ Я говорю: „Сто двадцать тысяч долларов“. Тогда он кивает сыну, они отходят в угол комнаты и о чем-то спорят. Мне было слышно, но они говорили не по-английски, так что без толку было прислушиваться. Потом они возвращаются к моему столу, молодой человек выписывает чек и дает его старику подписать. Старик снимает очки, надевает другие и начинает читать чек, причем водит головой туда-сюда и шевелит губами. Потом берет авторучку — старомодную такую, которую надо заполнять чернилами, — встряхивает ее несколько раз и ставит свою подпись, чуть ли не вычерчивая каждую букву. Потом вручает чек мне, и я вижу, что это чек на сто тысяч долларов, подписанный Мозесом Горальским. Тогда я говорю: „Это на сто тысяч, а цена — сто двадцать тысяч“. Хотя вообще-то такое говорить глупо, потому что, конечно, недвижимость так не покупают: даже не посмотрев участка, не задав ни единого вопроса, не заведя речи о продаже в кредит, о закладной, о второй закладной… Я имею в виду, что до этого я никогда не продавал недвижимость таким вот образом. Чек на пять тысяч или даже на тысячу — как залог, или там премиальные — это было бы нормально, вы же понимаете. Так вот, он говорит: „Свяжитесь с вашим продавцом. Скажите, что получили чек на сто тысяч долларов. Я могу подтвердить, если хотите“. Ну, естественно, я связался с мисс Нортклифф, а она говорит: вперед. Тогда — я говорю ей: „Мисс Нортклифф, если они предлагают сто тысяч, то наверняка смогут добавить еще двадцать“. И вы знаете, что она на это сказала? „Лэндис, говорит, вы просто болван, который ни черта не понимает в бизнесе. Принимайте это предложение“. Вот так оно и ушло, это поместье».