Мартин Уэйтс - Худшее из зол
Когда они демонстрировали фотографии собственных детей, было особенно противно. Что он должен был говорить? «Милые детки, их ты тоже трахаешь?»
— А это Сюзан.
Фото жены. Имя супруги обычно произносилось протяжно — голос выдавал весьма противоречивые эмоции. Иногда Джамал пытался понять, какие именно. Несомненно, в словах звучала вина. Гнев, ненависть, неприязнь (причем два последних чувства часто были адресованы самому говорившему). Самобичевание. Обожание. Трепет. Предательство. Целый букет.
Джамал обычно кивал, тут же передавал снимки обратно и наблюдал, как клиент, пожалуй, чересчур долго рассматривает родные лица, а потом с остервенением запихивает фотографии обратно в карман, отводя глаза. Поделом тебе, всегда при этом злорадствовал Джамал.
Утром он проголодался, но Брюс сказал, что они не могут спуститься к завтраку: вдруг там окажется кто-нибудь из его коллег.
— Мы ведь еще увидимся? — Брюс усмехнулся: — Ты же без меня не сможешь вернуться в Лондон.
Джамал довольно неопределенно пообещал, что подойдет попозже, даже назначил время, и вышел из гостиницы.
В Ньюкасле стоял жуткий холод. Как на Северном полюсе. Все здесь было незнакомым, чужим. Те же только названия магазинов, все остальное — другое. А как же странно и смешно они говорят. Как будто и не англичане вовсе. Он не знал, куда идти. Плотнее завернулся в куртку: сейчас бы что-нибудь потеплее. Ничего, как только он осуществит свой план, всю оставшуюся жизнь будет купаться в роскоши. Он улыбнулся своим мыслям.
Отыскав телефонную будку, он узнал нужный номер в справочной службе и забил в мобильный. Оставалось только решить, стоит ли воспользоваться таксофоном. Пожалуй, лучше мобильным. Его труднее засечь.
Он заскочил в автомат, чтобы его никто не увидел, набрал номер по мобильному. Ответил женский голос.
— Позовите Джо Донована, — потребовал Джамал. — Только не надо всяких глупостей, что его, типа, нет, ладно? А то у меня тут вопрос жизни и смерти, понятно?
На другом конце его не сразу, но все-таки поняли.
2
Донован взял со стола револьвер, подержал на весу, ощущая в ладони его тяжесть и просчитывая в уме свои шансы. Сердце билось часто и гулко, эхом отдаваясь во всем теле. Он сунул патрон в одно из шести гнезд, крутанул барабан, вернул револьвер на стол и с минуту не мигая на него смотрел: мир сузился до этого куска смертоносного металла. Потом вздохнул — раз, другой, — зажмурился, взял револьвер, приставил к виску, нажал на спуск.
— Должно быть, вон за той горой.
— Хочется верить. Кажется, я это уже слышала.
Шарки проглотил ответную реплику и уткнулся в карту на коленях. От многочисленных поворотов, кочек и ухабов вестибулярный аппарат начинал его подводить. Он поднял глаза, набрал в рот побольше воздуха.
— Не успеешь свернуть с приличного шоссе, как попадаешь в ад. До чего же в глубинке отвратительные дороги — причем все, — сделал он вывод. — Мог бы и где-нибудь поближе устроиться. Чтобы легче было его найти.
Мария Беннетт оторвала взгляд от дороги.
— Кажется, вы сами ответили на свой вопрос.
Шарки прищелкнул языком, скосил на нее глаза.
— Так как, бишь, зовется место, которое мы ищем?
— Росс-Бэнк-Сэндз. Кажется, оно пользуется популярностью у нудистов.
Шарки посмотрел в окно. Дождь лупил с такой силой, что казалось, они попали под метеоритный ливень. По стеклам спереди, сбоку, сзади так лило, что возникало ощущение, будто они плавятся на ходу. За окнами мелькали тусклые, однообразные картинки темно-серого сельского пейзажа Нортумберленда — совершенно дикая пустынная местность.
— Не слишком ли холодно для раздеваний? — поежился он, вздыхая. — Господи, да здесь почти так же уныло, как зимой в Норвегии.
— Вряд ли они приезжают сюда зимой, — предположила Мария. — Кроме того, мы с вами тоже заехали сюда не в самое лучшее время года. Наверняка летом тут очень красиво. Этакий нетронутый рай. Знаете, как его называют в туристических проспектах? Таинственное королевство.
Шарки уставился в окно, силясь представить себе более веселую картину.
— Таинственное? А вся его таинственность, наверное, в том, что здесь все спят с двоюродными братьями и сестрами, — произнес он с несчастным видом. — Или это в Уэльсе? Да скорее всего, и здесь и там.
Мария опять внимательно смотрела на дорогу.
Накануне вечером они тряслись в поезде из Лондона, потом остановились на ночлег в гостинице в Ньюкасле, а утром арендовали машину и выехали в Нортумберленд.
— Что этот Джо Донован из себя представлял? — задал Шарки вопрос, когда они расположились в вагоне первого класса в поезде, отправлявшемся в Ньюкасл с вокзала Кингс-Кросс. Он сидел напротив Марии с джином и тоником в руках и со свежим номером газеты «Дейли телеграф» на коленях.
Мария взяла себе двойной джин с тоником.
— Он был лучшим из лучших. — Она сделала глоток и поставила стакан на столик. — Фраза, конечно, избитая, но другое определение найти трудно.
Она назвала фамилию очень известного политика из партии консерваторов, который попал за решетку по обвинению в лжесвидетельстве и коррупции.
— Помните его? Так вот, Джо как раз был в числе тех, кто вел тогда журналистское расследование.
Шарки невольно присвистнул.
— Потом были и другие, причем некоторые — весьма высокопоставленные чиновники. А одно его расследование в отношении приютов даже привело к изменению в законодательстве. У него были задатки гениального журналиста-расследователя.
— Что произошло потом?
Мария поболтала жидкость в стакане, наблюдая, как тает лед, и удивляясь про себя, почему в поезде это происходит быстрее, чем в баре.
— Уверена, вы в курсе. История с его сыном. Из-за этого он и слетел с катушек. Так после этого и не оправился.
— Это, кажется, произошло…
— Около… — она откинулась на сиденье, нахмурилась. — Кажется, года два назад. Да, два года назад накануне Рождества… Сейчас ему тридцать пять. Мы с ним ровесники.
Шарки улыбнулся:
— Надо же, как хорошо вы это помните.
— Я тогда как раз из замов перешла в главные редакторы. Такое не забываешь. Он был нашим лучшим корреспондентом — сначала писал о других, а потом — видите — сам стал героем репортажей.
— Почему же, если он такой замечательный, вы не уговорили его вернуться?
— Пыталась, но… ему все стало безразлично. Я сначала постоянно звонила, но он не брал трубку и ни разу не перезвонил. А потом и вовсе скрылся в Нортумберленд, где его никто не мог побеспокоить. Что ж, я поняла намек и оставила всякие попытки.
Шарки надменно ухмыльнулся:
— Похоже, кое-кому он был небезразличен.
Мария густо покраснела — и дело было не только в алкоголе.
— Все совсем не так, — ее голос дрожал от негодования. — У Джо была прекрасная жена, крепкая семья. А потом произошло это ужасное событие. Для них это стало страшным ударом.
— Как скажете. — Он неопределенно повел плечом, откинулся назад и отпил из стакана.
Мария смотрела, как он причмокивает, как самодовольно оглядывается, будто и пассажиры, и вообще весь мир вращаются исключительно вокруг его персоны. У него был вид человека, который убежден, что всегда и во всем прав. Ему было за сорок, он начинал седеть и лысеть, но, очевидно, полагал, что и появляющаяся лысина, и краснеющие щеки и нос, и растущий живот — награды за успех и процветание. У него был красивый тембр голоса, глубокий и отполированный, как мебель из красного дерева. Она никогда особенно не доверяла юристам — этот же казался одним из худших представителей своего племени. Но приходилось с этим мириться — работа есть работа. Давай она волю чувствам, открыто выражая антипатию к коллегам, она бы никогда не достигла таких вершин в столь молодом возрасте. А это для нее было самым главным в жизни.
«Дворники» работали как сумасшедшие, только это ничего не давало. Шарки, отметила про себя Мария, сидел в машине с тем же заносчивым, самодовольным видом, что и на работе. Ему по-прежнему удавалось держаться так, будто и дождь ему нипочем.
Он глянул на нее искоса и улыбнулся. С такой же улыбкой он смотрел на нее вчера, во время обеда даже попытался с ней заигрывать. Мария вежливо, но твердо дала понять, что его поползновения неуместны. Вначале он решил, что девушка просто набивает себе цену, но потом все-таки понял, что у него ничего не выйдет. Он пожал плечами — дескать, была бы честь предложена; галантно проводил ее до двери номера и вернулся в бар. Она не знала, чем он занимался остаток вечера. Он не рассказывал, а она и не спрашивала.
Впереди у дороги показалось большое темно-серое пятно.
— Кажется, мы у цели, — сказала она.
— Хорошо бы, — отозвался Шарки, — потому что если мы опять не доехали, надеюсь, чашку приличного чая нам хотя бы нальют, даже если хозяева понятия не имеют о приличиях.
