Светлана Гончаренко - Больше не приходи
В Игоря Валька ничуть влюблена не была. Не уважать нельзя — солидный, с деньгами, даже разведенный (и тут не соврал!). Но нравились ей молодые и красивые, такие, как Егор Кузнецов, который обращал на нее внимания не больше, чем на табуретку.
В общем, ничего жилось.
К зиме появилась Гадюка.
Она, должно быть, и раньше была, но замечать ее Валька стала к зиме. Давняя такая Игорева подружка. Торчит в мастерской, чаи распивает. Сядет на диван, ноги сплетет, на картину глядит долго-долго и начинает плачущим голосом: “Когда ты перестанешь меня удивлять?” Игорь в мастерской ночевал редко, у него в городе квартира, где Валька никогда не бывала и только раз звонила туда по телефону, когда в студии прорвало батарею. Голос отвечал женский, похоже, Гадюкин. Но Валька не обижалась: у нее же с Игорем не любовь. Она тут натурщица, на работе. Чаю тоже ни для кого не жалко. Но ведь оказалось — гадюка!
Наружу все вышло однажды вечером, в феврале. У Вальки тогда горло разболелось, она прилегла в своей теперь комнатке, на том же раскладном диване. Даже задремала. Игорь с “этой” куда-то идти собирался, но вечер был вьюжный, они пригрелись и остались.
Валька с температурой, спится ей и не спится. То снится что-то, то слышится, как “эта” ходит-цокает (в мастерской она надевала какие-то восточные туфельки с деревянными каблучками — бугорками). Попыхтел, пошумел чайник и затих. Чашки звякают, разговор тихий. Валька сквозь жар глядит на угол окна. Там, за рамой, синий сугробик виден, холодный-холодный, и его еще холодной крупой обдувает. Дремлется, а сквозь дрему слышится:
— Да, эта у тебя надолго задержалась…
— Пусть. Смешная девица, — это Игорь отвечает.
— Она ведь насовсем расположилась. Ты что, вечно ее тут держать будешь?
Вот гадюка! У Вальки весь сон пропал. А та свое:
— Потом трудно будет выставить. Это как собачонка приблудится, бежит за тобой до самого дома, до двери, и в глаза заглядывает. Жалко, а пнуть надо. Сам виноват: нечего приманывать. То, что ты делаешь, глупо и негуманно. Пока она совсем не обвыкла, устрой ты ее куда-нибудь, ради Бога! Натурщицей той же самой, лаборанткой на кафедру. Кем угодно, но здесь не держи.
Валька даже глаза выпучила. Вот дрянь! Нашла собачонку! Кому же это она в глаза заглядывала?! А не наоборот ли, не ей ли заглядывали, да и не в глаза?! И Игорь хорош, хрюкает себе что-то под нос, а Гадюка разливается:
— Влипнешь, влипнешь, Кузнецов! А если она забеременеет?
— Не забеременеет. Фирма гарантирует.
— Ты, Игорек, не фирма, а балда. Гульнет с кем попало, а ты хлебай! Я тут уже какого-то Витька видела.
Витек в самом деле был, пыхтеевский сосед. Ночевал на топчанчике за полками всего-то три ночи. Человек женится, за мебелью приехал — не на вокзал же гнать! Валька все объяснила, как есть, а Гадюка вон как теперь поворачивает!
— И не отмахивайся, было!
— Какая ерунда, — наконец фыркнул Игорь.
— Не ерунда. Она же бесстыжая по-детски. И не забывай — несовершеннолетняя, хоть и бабища в сто пудов. Обязательно влипнешь.
— Да ну!
— Увидишь. Забаловал ее, вот она и обнаглела. Бесконечные и чудовищные тряпки. Ты бы хоть вкус ей развивал! А имечко это чего стоит — Валерия! Нет, я все понимаю. Понимаю, как ты одурел, когда вот это все увидел. Этот коровий взгляд. Эту розовость. Эти огромные наивные груди. Но заметно, и очень — тебе уже надоели пасторали. И в них особенно твоя роль резвого пастушка. Пиши ее на здоровье, но к чему все прочее, ненужное, мешающее? Освободись!
Они помолчали, слышно стало какое-то шуршанье и всхлипывание. Целуются? Валька боялась пошевелиться, хотя любопытно было бы глянуть.
— Ты у меня одна, — сказал Игорь другим, севшим голосом. Так и есть, целовались.
— А Лиза?
Это кто еще? Валька удивленно заморгала, цепляя ресницами колючее одеяло художественной работы. Шорохи и вздохи слышались снова. Грубо скрипнул подиум, на котором Валька днем позировала. Теперь они на нем чай пили. Скрипнул и заскреб, заскреб…
«Завалились, срамники, — злобно шептала Валька. — Думают, такая дурища, как я, должна спать бревном». Ей очень хотелось встать, выйти вроде в туалет и застукать голубков. Какая будет физиономия у этой копченой селедки? Встать она все-таки не решилась: вдруг не удержится и вцепится Гадюке в черные ведьмацкие патлы! Не из ревности, а за собачку. Хорошо бы еще мордой в тарелку с печеньем…
Это была первая злая мечта.
Разозлилась Валька так, что и болезнь прошла: лоб стал холодный, а горло драла не ангина, а обида. Она ведь и в самом деле, дурочка, думала, добрый человек попался, а он просто — попользовался (пусть она и не девочка была, на это теперь не смотрят), и со двора долой. То-то пошли всякие подначки: “Дева, каковы ваши творческие планы?.. Учиться надо, ученье — свет”.
Вот и просветили.
И чем Гадюка берет? Ведь за тридцать уже — старуха! Вся в дурацких железных цепках и колечках (“Валентина, это авторское серебро!”). Платья вечно черные или мелко-пестро-серенькие, будто сороки загадили. А вот она, Валька, богиня — как Игорь говорит. Тот Игорь, что теперь собрался ее выпроваживать.
На другой день он так и сказал: иди в институт натурщицей. Щас! Голой перед толпой обалдуев сидеть! Зато место в общежитии… Уж лучше в продавщицы. Нет, она стребует с него: пусть устраивает в модельное агентство, иначе… Она еще не придумала, что иначе, но спать с ней он уже перестал.
На дачу она все-таки приехала — к деньгам привыкла, да и Афонино понравилось. Вольно, зелено, почти как дома в Пыхтееве. Она и грядки завела, хотя Гадюка злилась, что стиль портят. Редиску между тем трескает!
Осенью — куда? Пусть Игорь как следует ее устраивает. Она позировала: лежала в траве на маленькой дерюжке (Игорь писал богиню в цветах), сидела на скамейке, стояла, держась за осинку. Натурщица — работа тяжелая, но голова-то совсем не занята, и в ней злые жили теперь мечты. Как бы уйти — не собачкой, отброшенной каблуком. Чтоб им обоим тошно стало. Смотри-ка, решили проблему. “Освободились”!
5. Звук лопнувшей струны
По деревенской привычке приглядываться к новому лицу и тут же влепить неотвязное прозвище Валерия-Валька понаблюдала мелькание Насти за приоткрытой дверью Дома и решила: “Шныряет, как ласка!..”
Настя действительно походила на небольшого зверька, серебристого и красивого. Но сама она с таким уподоблением не согласилась бы, хотя в зеркало смотрелась часто. И даже в “прiемной” устроилась на оттоманке, где напротив висело огромное зеркало в облезлой раме. Еще отсюда была видна дверь и Валерик, обиженно сгорбившийся на травке. Он все время посматривал в ее сторону, но разобрать со света ничего не мог.
— А я тебя вижу! — мысленно поддразнила Настя. — Дуется Елпидин, и пусть. Главное, привез меня сюда, впустил. Теперь ключик можно и выбросить.
И она вернулась к зеркалу, вернее, к тому, что всегда разглядывала с радостью — к собственному отражению. Зеркало мерцало подпорченной старинной амальгамой, которая отслаивалась чешуйками, а кое-где глядело и вовсе простое голое стекло. Зеркало умирало, но Настино лицо было в нем невыразимо прекрасно. Какой Елпидин? Зачем Елпидин? Здесь, в этом странном доме, должна, наконец, начаться ее настоящая жизнь среди настоящих людей. Только так и должно быть. Она, конечно, скоро станет знаменитой. И как повезло, что она в придачу еще и красавица. Здесь и узнают, и рассмотрят, и все начнется… Насте привычно привиделась какая-то будущая выставка, вернисаж с тяжелыми букетами и телевидением. Сквозь неясный предполагаемый блеск неясно послышались голоса. Приблизилось шарканье шагов, писк старого дощатого пола. Оказалось, пока она тут сидела сонной Нарцисской, кто-то вошел. Как же она прозевала?
Голоса были уже совсем рядом, за соседним массивным шкафом. Говорили мужчина и женщина. Настя опомнилась от своих фантазий, и стало невыносимо неловко, потому что разговор шел нервный, и не для посторонних ушей.
— Сколько можно об этом, — басил мужчина, — ты знаешь, у меня есть вещи, которые навсегда, и ты первая…
— Одни слова, — перебил женский голос, тихий и недовольный, — слова, как всегда. Ты то, что не нужно, то, что будет тебе мешать, просовываешь теперь во всегда.
— Да, просовываю, и все эти абстрактные материи тут ни при чем, не прячься. Ты ведь, Инна, обставляешь все так, чтобы я чувствовал себя перед тобой сволочью. Но, кажется, я выдержу, и таки сволочью останусь, потому что я ей обещал.
— Разумеется, там нельзя быть сволочью, — злым шепотом перебила женщина. — Там же деньги!
— Да у меня своих до черта! — рявкнул бас. — Вот уж не ожидал от тебя этих жлобских подковырок. Ты же мой божественный дар чтишь! У, чертовы бабы, допекли!
