Михаил Черненок - Архивное дело

— Так не так, перетакивать не будем, — улыбнулся Бирюков.

— Ты ведь, как и Кротов, тоже местного происхождения?

— Да, из Березовки.

— О таинственно пропавшем председателе колхоза ничего не слышал?

— Нет.

Старик Хлудневский робко кашлянул в кулак:

— Вы, Антон Игнатьевич, порасспрашивайте своего деда Матвея. Матвей Васильевич хорошо знал Афанасия Кирилловича Жаркова. Они, можно сказать, друзьями были.

— Дед еще жив? — спросил Бирюкова прокурор.

— Не только жив, но вроде бы и здоров.

— Сколько ж ему лет?

— Как он сам говорит, одной тютельки до сотни не хватает.

— А с памятью у него как?..

— Память у Матвея Василича — золото! — вклинился в разговор Торчков. — Мы с ним постоянно наблюдаем по телевизеру происходящие события и ведем сурьезные разговоры. Тверёзо дед мыслит, демократию в обществе и безудержную гласность одобряет. Дескать, ничего страшного, кроме пользы, в этом существе дела нет…

— Ваня, не лезь в политику, — ухмыльнулся усатый Инюшкин. — Разговор идет о далеком прошлом.

— Помолчи, Арсюха! Ты в политике, как баран в апельсинах, и других дураками считаешь. Прошлое, будет тебе известно, одним узлом связано с настоящим и будущим. Если хочешь, даже товарищ прокурор подтвердит мою мысль.

Прокурор «подтверждать» не стал. Вздохнув, он обратился к Бирюкову:

— В райцентр с нами поедешь или останешься погостить у родителей?

Антон машинально глянул на часы:

— Завтра суббота. В выходные дни дежурством по райотделу я не связан. Пожалуй, останусь.

— Оставайся. Может, что-то интересное от деда узнаешь. В понедельник встретимся, расскажешь.

Глава 3

Невысокая худенькая Полина Владимировна встретила сына так, будто не виделась с ним целую вечность. По-девичьи стройная и моложавая для своих шестидесяти лет, она торопливо засновала по кухне, на радостях не зная, за что ухватиться. Антон, глядя на нее, засмеялся:

— Не суетись, мам, я на полных два дня приехал.

— Так ведь, сынок, работа твоя очень уж беспокойная. Позвонят из района — только тебя и видела. Говорят, у Ерошкиной плотины кого-то убили. Полная машина следователей туда покатила. Наверно, и ты ради этого приехал?..

— Тому «убийству» завтра, может, сто лет будет.

— За что же тогда арестовали Ивана Торчкова и Арсентия Инюшкина?

— Почему арестовали?..

— Кто вас знает, почему. Бронислава Паутова из окна магазина видела, как их почти силком затолкали в милицейскую машину.

Антон расхохотался:

— Вот дает тетя Броня! Ну, выдумщица!.. Просто понятыми стариков пригласили. Юридический порядок такой существует.

— Бросал бы, сынок, свой уголовный розыск да переходил бы в адвокаты. У адвокатов порядки спокойнее. Который год ведь уговариваю — не слушаешь.

— Рано в мои годы о спокойствии думать.

— Тебе и жениться все было рано. Уже в тридцать, слава богу, определился. Как Марина себя чувствует?

— Нормально…

За разговором с матерью Антон рассматривал кухню. Все здесь было по-прежнему: просторный обеденный стол под цветной клеенкой, тяжелые табуретки, вместительный коричневый буфет, на стене — большая застекленная рама с семейными фотографиями, на которых запечатлелась вся династия Бирюковых в разные годы жизни. Вот только в этой раме появилась новая увеличенная фотография бородатого деда Матвея с орденом Красного Знамени и четырьмя Георгиевскими крестами.

— Кто это заснял деда при всех регалиях? — спросил Антон.

Полина Владимировна глянула на фотографию:

— Из районной газеты специально к нему приезжал корреспондент. Два дня расспрашивал. Обещал к Октябрьским праздникам в районке напечатать.

— Зачем дед кресты нацепил? Все царские ордена и знаки отличия отменены декретом Совнаркома еще в декабре семнадцатого года.

— Эта карточка сделана деду на память. Для газеты он снялся с Красным Знаменем. Фотограф хотел и отца при орденах сфотографировать, но тот наотрез отказался.

— Почему?

— Он только с начальством зубастый, а в душе стеснительный как красна девица.

— Что-то деда в доме не слышно…

— Недавно к Торчковым утянулся. Невтерпеж захотелось узнать у Матрены, что там опять ее супруг отмочил.

— Вот неугомонный старик! Не болеет?

— Слава богу, нет; Недели две назад отец ездил в Новосибирск на совещание и раздобыл ему слуховой аппарат. Теперь наш дед помолодел. — Полина Владимировна принялась накрывать на стол. — Перекуси, сынок, пока, а ужинать будем попозднее, когда отец с дедом придут.

— Я подожду, мам.

— Хоть чая с вареньем выпей.

— Чая выпью.

Завечерело. По селу шумно пропылило пригнанное с выпаса стадо, и сразу Березовка ожила. Заблеяли овцы. Загоготали потянувшиеся от Потеряева озера к домам гуси. Послышались женские голоса, прикрикивающие на неспокойных при дойке коров. Ушла доить свою Красулю и Полина Владимировна. Вернулась в кухню с полным подойником.

— Куда вам на троих столько молока?! — удивился Антон.

— Сдаем колхозной ферме.

— Принимают?

— А как же… Одно время я поговаривала, чтобы продать корову. Отец воспротивился, мол, глядя на председателя, и другие колхозники сведут со двора личных коровенок. Придется тогда колхозным молоком деревню обеспечивать.

У дома, скрипнув тормозами, остановился «газик». Лязгнули дверцы. Антон выглянул в окно и в сумерках разглядел возле машины отца и деда Матвея. Отпустив шофера, отец по привычке отряхнул о голенище сапога запыленную кепку и направился во двор. Высоченный дед Матвей, задиристо выставив белую бороду и сердито пристукивая батогом, направился следом, что-то бубня себе под нос. Антон встретил их у порога. По очереди обнял обоих.

— Антошка, ядрено-корень, в гости заявился! — дед Матвей сменил гнев на милость. — Здрав-желаю, милицейский офицер!

— Здравствуй, дед, — улыбнулся Антон. — Все воюешь?

— Как иначе? С Торчковым щас чуть не врукопашную схватился. Вы, что ль, брали Кумбрыка в понятые к Ерошкиной плотине?

— Мы.

— Додумались, мудрецы! Кумбрык за один момент на всю деревню раззвонил, будто там убитого революционера с железной ногой откопали.

— Почему непременно революционера?

— Спроси чудака! Кумбрыку что на язык ни попадет — без устали молотить будет. В прошлом году летающими тарелками всех задурил. Нынче, как о семидесятилетии революции заговорили, в политику ударился. Наслушается по телевизору иностранных слов и сыплет ими как горохом. Я ему грю: «Иван! Не спорь со мной!» А он, звонарь, с апломбом хорохорится. Дескать, между нами происходит не спор, а ведется свободная дискусия, иными словами, плюйаризм мнений…

Антон захохотал:

— И чем этот «плюрализм» закончился?

— Ничем. Игнат аккурат подъехал. Плюнул я на дискусию да сел к нему в машину.

Войдя в азарт, дед Матвей и за ужином долго не мог успокоиться. Притих он лишь после того, как Игнат Матвеевич спросил Антона о Ерошкиной плотине. Антон коротко рассказал. Отец задумался:

— Не знаю таких, кто на железном протезе ходил…

— Торчков упоминал первого председателя колхоза Афанасия Жаркова, — сказал Антон. — Случайно, не помнишь его?

— Когда Жарков пропал, мне было лет двенадцать. Помню, как он размашисто шагал на костылях, а протез… С какой стати?.. — Игнат Матвеевич обратился к деду Матвею: — Отец, Афанасия Жаркова помнишь?

— Дружили мы с ним, — хмуро ответил дед, поправляя за ухом наушник слухового аппарата. — Канул мужик в неизвестность.

— Откуда этот Жарков в Березовке появился? — спросил деда Антон.

— Из города Старо-Быхов.

— Расскажи подробнее.

— Подробность, Антошка, длинной получится… — дед Матвей с хрустом раскусил кусочек рафинада и, причмокивая, стал запивать его чаем из блюдца. — Империалистическую войну я начал службой в сорок четвертом Сибирском стрелковом полку бомбардиром при полковой артиллерии. Военная кампания, прямо сказать, принимала для нас хреновый оборот. Ни толкового командования, ни боеприпасов в достатке не было. Осенью шестнадцатого года, помню, прикатил в полк сам командир дивизии генерал Зарок-Зарековский. Агитировать приунывших солдатиков стал. Дескать, бодритесь, сыны Отечества! Как только разобьем неприятеля, царь сразу даст указание прибавить крестьянам землицы, а рабочим жалование увеличит. А чем разбивать, если на каждую пушку в полку всего по два снаряда приходится? Ну, выслушали мы генеральскую агитацию… А до генерала побывали в наших солдатских рядах большевики. Разъяснили безнадежность войны и призвали повернуть ее в войну гражданскую, стало быть, против монархии. Но все-таки в конце сентября царские генералы кинули нас в бой. Не повезло мне в том бою — по левому бедру жахнула разрывная пуля «Дум-дум». Излечивался в Минске, где находился наш лазарет. Провалялся там до марта семнадцатого года и получил назначение в сто двадцатый Кологривский полк, который квартировал в небольшом городке Старо-Быхов. Тут и свела меня судьба с Афанасием Жарковым…