Татьяна Устинова - Чудны дела твои, Господи!
– Модест Петрович, – попросила Анна Львовна в изнеможении от переживаний, – дай мне воды.
– Сию секунду, Анна Львовна!.. Может, капелек накапать?..
– У нее сердце очень больное, – шепнул Боголюбову Иванушкин, выбравшись из круга восторгавшихся. – Никаких волнений, ничего нельзя!.. Только положительные эмоции.
– А сейчас какие? Положительные или отрицательные? – уточнил Андрей Ильич. Александр странно на него взглянул.
– Алешенька, за что мне такое внимание? Вот спасибо тебе, дорогой мой, вот спасибо!.. Знаешь ведь, как мне угодить!..
– Это что, сам Сперанский картину написал? Специально для Анны Львовны? – на ухо спросил у Александра Боголюбов.
– Да что вы!.. Алексей Степанович Сперанский – знаменитый писатель!.. Он книги пишет, а не картины!..
Боголюбов окончательно запутался.
– А чья тогда картина?..
– Как чья?! Его отца, Степана Васильевича Сперанского. Он был превосходный художник, неоцененный, конечно! Анна Львовна гоняется за его работами. Просто гоняется!.. У нее особое чутье, она умеет художника разглядеть, хоть бы и не признанного! И поддержать умеет. А работы его только в коллекции его сына и нашего музея сохранились…
Боголюбов никогда ничего не слышал о превосходном художнике Сперанском, как и о его сыне, знаменитом писателе, и устыдился своего невежества.
– К столу, к столу!..
– Модест Петрович, еще бокальчик, Асенька свой уронила.
– Костик, подай бокальчик и прибери, видишь, в тарелке лужа!..
– Алешенька, ко мне поближе садись.
– Мы еще за Анну Львовну не выпили!..
Все разом вернулись за стол – одно место было занято портретом, и Боголюбову казалось, что теперь напротив него сидит крепкий бородатый старик с косой на правом плече. Бизнесмен Дмитрий Саутин договорил речь. Писатель Алешенька во время речи похохатывал и поглаживал руку Анны Львовны, и вообще главным теперь был он, и, казалось, все это понимают. На Андрея Ильича он не обращал никакого внимания, как будто не было за столом никакого Боголюбова.
Некоторое время все шумно ели и пили, вспоминали зиму, гулянье на Рождество, какую-то медовуху в монастыре, лошадь Звездочку, опрокинувшую сани, и необыкновенную выставку, которую Анна Львовна «пробила» и организовала великолепно.
Боголюбов доел остывшую солянку, налил себе еще водки, тяпнул и огляделся с тоской. Его приятель-кот устроился спать на подоконнике под геранью, и Андрею Ильичу страшно захотелось спать, спать до самого утра и ни о чем не думать. Утро вечера мудренее, завтра он во всем разберется.
– Дому сему быть пусту, – вдруг раздалось поверх голосов. – Время пришло.
Голоса разом смолкли. Давешняя убогая – как ее? Матушка Евпраксия, что ли?.. – шагнула к столу и подняла руку.
– И городу, и дому пусту быть, – повторила она громко. – Кончилась ваша вольготная жизнь.
– Кто пустил-то? – забормотал Модест Петрович. – Как ты сюда попала? Слава, чтоб тебя, давай сюда! Костик!..
Нина смотрела на убогую с ужасом, Дмитрий Саутин перестал жевать, а писатель Сперанский похохатывать. Александр Иванушкин проверил, крепко ли застегнут воротник клетчатой рубахи, а аспирантка Настя подалась назад вместе со стулом.
– А ты здесь зачем? – строго и громко спросила убогая у Андрея Ильича. – Убирайся! Убирайся отсюда, пока не поздно!..
– Костик, зови Славу, и выведите ее!
– Сатана грядет, – объявила убогая, колыхнулся ее черный балахон, похожий на рясу. Анна Львовна двумя руками прикрыла рот. – Никого не останется!..
– Господи, да прогоните вы ее! – закричала Нина.
Боголюбов решительно встал и взял убогую под локоть.
– Пойдемте, – и потянул ее за собой. – Достаточно.
Она опустила руку, обвела глазами притихших людей и пошла за Боголюбовым без всякого сопротивления. Он вывел ее на крыльцо под затейливый козырек с искусно вырезанными буквами «Монпансье».
Вечерело, и воздух был холодный и как будто лиловый. Андрей Ильич вдохнул полной грудью и отпустил острый локоть. Ему очень хотелось вытереть пальцы.
– Идите домой, – сказал он. – Где вы живете?..
– Я не живу. Никто не живет. Сатана придет, все погибнет.
– Это вы мне колесо прокололи?
– Уезжай отсюда, – велела убогая деловым тоном. – Одного уморили, за другим дело стало. Сейчас же и уезжай.
Позади затопали, на крыльцо вывалился официант, за ним маячил еще кто-то.
– До свидания. – Боголюбов подтолкнул убогую в спину и обернулся. – Подкрепление не требуется, мы обошлись своими силами.
Черная фигура растаяла, растворилась в воздухе, хотя на улице было еще светло, и пустая Красная площадь как на ладони, и на улице ни одной живой души, только брехали в отдалении собаки!.. Куда делась?..
Боголюбов немного постоял на крыльце, сунув руки в карманы джинсов. Уйти?.. Или вернуться?..
– Да как ты допустил? – зычно спрашивал охранника Модест Петрович. – Видишь, она лезет, и выпроводи сразу!
– Да я только на пару минут отошел, Модест Петрович!
– Объяснительную пиши, и не будет тебе к майским никаких премиальных!..
Андрей Ильич вернулся в зал, где все хлопотали вокруг Анны Львовны, обошел картину и посмотрел хорошенько.
… Да. Замечательная картина. Ничего не скажешь.
– Виноват, не представился лично, – сказали рядом с ним громко. – Сперанский, писатель.
– Боголюбов, директор, – назвался Андрей Ильич.
– Да что ж вы так сразу брякнули, юноша?! Директор! Анна Львовна тут, да и вообще!
– Алешенька, ничего страшного, я не обращаю внимания! Кроме того, это же чистая правда! – подала голос все слышавшая Анна Львовна. По всей видимости, не так уж ей было плохо.
– Анна Львовна, не волнуйтесь только! – чуть не плача говорила Нина. – Вы не обращайте внимания!
– Я не волнуюсь, Ниночка.
– Наследство вам досталось сказочное, – продолжал Сперанский, буравя глазами Боголюбова. – Не всякий музей так содержится, как наш!.. Анна Львовна вам на блюдечке такое богатство поднесла!
– Какое же у нас тут богатство, Алешенька, что ты говоришь?!
Писатель как будто осекся.
– Культурное, духовное!.. Какое же еще, Анна Львовна!..
Андрей Ильич слушал очень внимательно.
…Ничего не сходится, подумал он. Ну, ничего не сходится!.. Что тут творится? Как понять?.. И картина! Очень странный портрет.
– К столу, к столу, – вмешался Модест Петрович. – Жюльенчики остыли, сейчас повторим! Повторить жюльенчики, Дмитрий Павлович?
Постепенно веселье наладилось и пошло своим чередом. «Бокальчики» и «стопочки» исправно опрокидывались. Тосты встречались аплодисментами.
Анна Львовна смеялась низким смехом, ее шелковые одежды колыхались. Дмитрий Саутин что-то втолковывал писателю Сперанскому, Нина слушала их внимательно и время от времени совалась с какими-то вопросами. Студенты-аспиранты вышли, сказав, что «покурить», и Анна Львовна покачала головой, как бы давая понять, что должна рассердиться, но не в силах. Александр Иванушкин тоже куда-то делся. Модест Петрович хлопотал, очень старался, по деревянным крашеным полам стучали его галоши. Боголюбова после водки клонило в сон все сильнее, но ему казалось важным остаться еще, хотя и непонятно зачем. Завтра все равно придется начинать сначала.
– Анна Львовна, – спросил он, придумав. – Вы ведь завтра уезжаете не с самого утра?
Она посмотрела на него с интересом, а Нина, наоборот, отвернулась.
– А что такое?
– Проведите для меня экскурсию по музею!
– Послушайте, – сказала Нина, глядя в сторону. – Анна Львовна не экскурсовод. Ей трудно проводить экскурсии. Если вам нужно, у меня завтра в десять группа. Можете присоединиться, а Анну Львовну оставьте в покое.
– Ниночка, не надо!.. А… вы хотите настоящую экскурсию?
– Ну да.
Анна Львовна задумчиво помолчала, потом сказала:
– Нет, это даже интересно. Хорошо, я согласна. Только не надейтесь, что я буду сдавать вам дела. Александр Игоревич прекрасно справится без меня, он в курсе всех вопросов.
– Никаких дел, Анна Львовна. Я буду самый внимательный и заинтересованный экскурсант. Стану ловить каждое ваше слово.
– Ах ты, господи, – пробормотала Нина.
– А мне можно присоединиться? – спросил Дмитрий Саутин. – Не помешаю!
– Конечно, можно, Дима! Вам все можно!.. – сказала Анна Львовна.
…Дожидаться чаю с тортом, о чем было объявлено отдельно – у нас такой «Наполеон», из Москвы едут, чтоб попробовать! – Боголюбов не стал.
На улице сильно похолодало, в весеннем воздухе зажглись жидкие желтые фонари. На колокольне тоже горел одинокий фонарь, а возле Ленина целых три. Боголюбов перешел Красную площадь, постоял возле своей охромевшей машины. Было очень тихо, слышно только, как вдалеке глухо брешут собаки и где-то капает с крыши.
…«Вы человек занятой, к столичной жизни привычный! А у нас тут тишина, скука. Неторопливость наблюдается. Неловко вам тут будет. Да и вникнуть надо».
