Джонатон Китс - Химеры Хемингуэя
Мишель представила его художнику.
— Дилер Саймон Стикли, — сказала она.
— А это моя жена Анастасия.
— Польщен, — ответил Халцедони, беря ее за руки. — Я храню вас рядом с кроватью.
— А мы повесили вас в ванной.
— Моя жена, конечно, шутит, — перебил Саймон.
— Вообще-то это всего лишь постер, — призналась Анастасия.
— Эстамп, — поправил Саймон.
— Не важно, он мне нравится. Это пока моя любимая картина в нашей квартире.
— Но, наверное, есть из чего выбирать, — ответил Халцедони.
— У нас обширная коллекция ар нуво, — сказал ему Саймон. — Конечно, моя жена недооценивает эстетическую значимость французской belle epoque. Хотя ни одному из моих художников еще нет сорока, я настаиваю, что их работы, как и ваши, — часть континуума. И работы моей жены тоже. Если кому и стоит воздать должное прошлому, так в первую очередь ей, с ее способностью перерабатывать историю.
— Ваше исследование впечатляет, — сказал Халцедони Анастасии.
— Но что забавно, — упорствовал Саймон, — действие в ее книге вращается вокруг Первой мировой войны без единого упоминания «прекрасной эпохи». И это мне не кажется достоверным в данной исторической обстановке. Вот если бы история действительно была написана в то время, в ней были бы такие подробности. Впрочем, полагаю, дело тут в натуре художника. Приходится игнорировать очевидное, закрывать глаза на факты и все выстраивать по собственным законам.
— Вы давно женаты? — спросил Халцедони Анастасию.
— Почти полгода, — ответил Саймон, — и, не поймите меня превратно, моя жена многому у меня научилась. Я открываю ей такие вещи, которых она иначе никогда бы не увидела. До нашей встречи она была очень хорошей студенткой, изучала литературу, но слишком мало знала о мире. Думаю, она согласится со мной, если скажу, что она никогда не стала бы тем писателем, которым является сегодня, без…
И значительный Саймон продолжал в том же духе. Но мы с Мишель все это уже слышали, да и сама Анастасия, разумеется, тоже — представление никогда не менялось. Дальше мы слушать не стали. Мишель спросила Анастасию, когда они собираются в Нью-Йорк на Американскую книжную премию. Анастасия сказала — послезавтра.
— Может, и вы поедете? — спросила она, улыбаясь мне.
— В газете меня не отпустят, — ответила Мишель, — у меня жизнь не так свободна, как твоя.
— В некотором роде она свободнее моей.
— Я знаю, ты много работаешь. Джонатон только о тебе и говорит.
— Саймон говорит то же самое. — Она снова улыбнулась мне. — Говорит, что лучше узнал Джонатона из моих рассказов, чем за все время, что они знакомы.
— Никогда бы не подумала, что вы так быстро подружитесь.
— Это все только благодаря тебе, — сказал я.
— И Саймону, — добавила Анастасия.
— Мне бы просто не хотелось, чтобы вы оба… забыли о нас.
Анастасия обняла свою высокую бледную подругу, обхватив ее так, будто Мишель — дерево, которое никак не удается повалить.
— Я тебя обожаю, — сказала Стэси, — ты мой самый лучший в мире друг.
Саймон уже закончил разговор с Халцедони. Его жена была занята, и он положил руку мне на плечо.
— Она тебе не в тягость? — спросил он, пренебрегая даже именем Стэси.
— Сейчас?
— В то время, что ты с ней проводишь. Я и рассчитывать на такое не мог.
— Мы хорошо ладим.
— Я знал, что ты повлияешь как надо.
— Думаю, Мишель с этим согласится, — сказал я, когда они с Анастасией к нам присоединились.
— Я даже заметила, что из-за этого Джонатон снова пишет. — Она сжала мою руку.
— Честно? — спросила Анастасия. — Но он же никогда…
— …не должен больше написать ни слова, — вмешался Саймон. — Это условие «Пожизненного предложения», Джонатон. Моя репутация…
— …к делу не относится, Саймон. Я так рада, что…
— Но тут правда нечему радоваться, — заверил я всех. — Я ничего не пишу. Это просто безобидные заметки, даже не мои. Я покончил со своими…
— Не твои? — удивилась Мишель. — Как ты можешь писать не свое? Чьи же они тогда? — Она посмотрела на меня, потом на Анастасию, словно у той мог быть ответ. Анастасия пожала плечами, но ее румянец выдал, что она кое-что знает о чужой работе. — Твои заметки, Стэси? Джонатон пишет за тебя?
— Исследование, — сказала она, в смущении выдавая единственную правду, которая была совершенно неуместна, но могла прикрыть нас обоих.
— У нее есть вопросы, — объяснил я, не зная, как истолковать ее внезапный румянец, но понимая, что сейчас нужен Анастасии не меньше, чем она мне. — Вопросы относительно Талмуда, на которые я могу ответить лучше, чем она.
— Почему тебя интересует иудаизм? — спросил ее Саймон. — Тебе мало быть писателем? Теперь ты еще и еврейка?
Она так очевидно и сильно вспыхнула в ответ, что я сказал якобы от ее лица:
— Это для новой книги, для ее персонажей.
— Чтобы понять твое прошлое, — вдруг выдала она.
— Откуда мне было знать? — сказал он, крепко обнимая жену. Улыбнулся ей, сжимая объятие. — Она никогда не говорит мне о новом романе, будто ничего и в помине нет. Как мне было понять, что речь обо мне? И как роман, хорош?
— Анастасия может справиться с чем угодно, — сказал я.
— По крайней мере, вместе с Джонатоном, — уточнила Мишель.
Саймон уставился на нее.
— Нам пора идти, — сказал он, — пойдем, Анастасия.
Ее рука скользнула по моей.
— Пока, — сказала она нам и последовала за мужем домой.
Пока Саймон раздевался, Стэси забралась в постель прямо в костюме.
— Так нельзя, Анастасия, — сказал он. — Ты будешь помятая.
Тогда она встала и пошла в ванную. Там она не столько освободилась от одежды, сколько позволила ей упасть со своего скелета. В обхвате она была уже не больше готического шпиля. Все висело на этих узеньких плечах, незаметно подколотое английскими булавками. Обнаженная, она заглянула в зеркало и увидела себя маленькой девочкой. Она подросла, это верно, но, встав на весы, обнаружила, что почти сравнялась с собой в детстве: по весу она почти вдвое уменьшила возраст. Она достала из корзины большую фланелевую рубашку. Как и рабочая одежда ее отца во времена жизни дома, эта рубашка полностью скрывала ее, принимая в свои теплые объятья даже ее озябшие пальцы. Она отперла замок на двери ванной. Муж был уже в постели.
Он не спал.
— Иди сюда, — сказал он. Она взяла сигарету и спички с комода. — Нет, оставь их. — Она подошла туда, где он лежал. Наблюдала за ним и ждала. Он потянулся к ней. Притянул к себе в кровать. Но когда он целовал ее, она лишь смотрела на него через очки. Он снял их. Навалился на нее сверху, как был, в пижаме. Попытался стащить с нее рубашку.
— Пожалуйста, — попросила она, отцепляя его ладони от своего тела. Он направил ее руки к своей промежности. Она нащупала член в разрезе пижамы — слишком вялый, чтобы пробиться через просторную одежду. — Что ты собираешься с этим делать? — спросила она, сжав его, яички и прочее и засунув обратно в пижаму. Потянулась через него, чтобы выключить свет.
В темноте он приподнялся ей навстречу. Ее холодной рукой достал свой пенис из пижамы и, снова взобравшись на нее, засунул ей между ног.
— Мой собственный писатель, — прошептал он. И начал раскачиваться на ней, совершенно невпопад, с закрытыми глазами и гримасой, которую выучился надевать, чтобы демонстрировать удовольствие, столь же чуждое ему, как ей — писательство. Он стиснул ее худое тело. Часто и тяжело задышал, примерно так, как дышат мужчины в приближении кульминации. Предполагалось, что она должна делать то же самое, хотя бы для того, чтобы симулировать оргазм в унисон. Но что-то ее удерживало. Она не отрываясь смотрела в потолок, лишь бы не видеть мужниного спектакля. Она не шевелилась, даже не дышала. Он неуклюже бился на ней, как рыба, вытащенная из воды, которой жена, признаться, нужна была как зонтик.
— Ты скоро кончишь? — уточнил он.
— Я… я уже, — ответила она.
Он остановился на середине толчка. Откатился на свою сторону кровати.
— Хорошо, — сказал он. — Почему ты сразу не сказала?
— Не хотела останавливать тебя, дорогой, — ответила она. — Тебе, похоже, так нравилось.
— Не надо стервозничать.
— Я всего лишь хочу того, что нравится тебе.
— Этот педик Халцедони Боулз отвесил тебе пару комплиментов, и теперь ты уже слишком хороша для меня?
— Я твоя покорная жена. Я сделаю все…
— Например, поставишь меня в идиотское положение на людях? Мы повесили вас в ванной?
— Не я повесила туда этот постер.
— Эстамп, Анастасия. Иногда мне кажется, тебе вообще плевать на все, что меня интересует.
