Миюки Миябэ - Горящая колесница
— Ну, пошли, что ли, обратно, а то вдруг там к Икуми пьяный привяжется…
Вняв увещеваниям Сакаи, Тамоцу поплёлся обратно в бар «Тагава». Ночной ветер задувал даже сюда, на такую высоту, — Хомма уже не чувствовал своих ушей, так они замёрзли.
— Теперь я понимаю, почему не было версии убийства, — сказал он.
Хомма с самого начала не предполагал, что Сёко Сэкинэ убила свою мать. Проблема по-прежнему была в другой Сёко.
— Кажется, вы приберегли напоследок что-то ещё? — Следователь Сакаи, похоже, видел его насквозь.
— Да, есть кое-какие личные соображения. Пожалуйста, не держите обиды, но…
— О чём речь! Я ведь тоже всего лишь изложил свои выводы.
— Я слышал от Тамоцу Хонды… Это правда, что вы считаете случай с Тосико Сэкинэ самоубийством?
Сакаи кивнул, да так решительно, что подбородок коснулся шеи. От холодного ветра на глазах у него выступили слёзы.
— Мы ведь расспрашивали женщин, с которыми она работала в школьной столовой, и таких же, как она, постоянных посетителей бара. — Следователь взглянул на серую лестницу, вертикально уходящую вниз. — Тосико-сан один раз, говорят, уже падала с этой лестницы. Ещё до того, как погибла. Гораздо раньше, приблизительно за месяц до происшествия. Тогда она просто села, проехала четыре или пять ступенек, и на том обошлось.
— Кто-то видел это?
— Да. Тогда она, конечно, испугалась и закричала. Человек, который в это время входил в бар, бросился к ней на помощь. — Сакаи отвёл взгляд от лестницы и посмотрел Хомме в глаза. — Тогда Тосико-сан сказала этому человеку так: «Отсюда, оказывается, можно свалиться — и конец!»
Налетел новый порыв ветра, и даже зубы заныли от холода.
— Она тогда была изрядно пьяна, поэтому тот человек на лестнице не принял её слова всерьёз. Но когда я попробовал поговорить с пожилыми женщинами с её работы, они рассказали, что Тосико-сан совсем отчаялась и время от времени высказывала внушающие тревогу мысли, вроде того что ничего хорошего её не ждёт и лучше уж умереть.
— Потеряла надежду…
— Думаю, что правильнее сказать — устала жить в постоянной тревоге. За дочкой бежит дурная слава из-за долгов, и, хотя ей уже к тридцати, она так и не смогла прибиться к постоянному месту. Болтаться по второразрядным закусочным — разве это надёжный заработок? А мать не вечно же будет в добром здравии…
— Когда Тосико Сэкинэ умерла, ей сколько было?
— Пятьдесят девять лет. Если смотреть только на возраст, то это не так и много. Но всё равно, наверное, здоровье уже было не то — сегодня одно, завтра другое… Я-то это хорошо понимаю. — Вероятно, непроизвольно, но Сакаи при этом завёл правую руку за спину и потёр поясницу. — Годы идут, а дальше что? Накоплений нет, и как быть, когда не сможешь больше работать? Всё это, видно и довело её до отчаяния. Я думаю, что, если это чувство становится сильней и сильней, человек может решиться на самоубийство.
— Но завещания-то нет.
На самом деле самоубийцы на удивление часто не оставляют завещания. Хомме это было хорошо известно, но он всё-таки спросил.
Следователь понизил голос, словно сообщал нечто, не подлежащее огласке:
— Так ведь самоубийства, я думаю, по-разному совершаются. Ведь самоубийство — это не только когда человек принял решение и выпил яд или, там, из окна выпрыгнул. Бывает, что человек вот так вот сразу, вмиг решается покончить с собой.
С этими словами Сакаи ни с того ни с сего шагнул к лестнице. Хомма невольно потянулся ухватить его за полу пиджака, но заметил, что следователь крепко держится за перила, и опустил руку.
Сакаи спустился на одну ступеньку. Казалось, что это лишь первая ступень, чтобы постичь то, что чувствовала тогда Тосико Сэкинэ. Потом он устремил взор на серый асфальт дороги:
— Ведь всякий раз, когда Тосико-сан бывала в «Тагава» и напивалась допьяна, ей говорили: «По лестнице спускаться опасно, не надо, не надо», а она всё равно шла по лестнице. Вот я и думаю: может, она надеялась, что если много раз пройдёт по этой лестнице, то когда-нибудь обязательно нога соскользнёт, равновесие нарушится и она сумеет, скатившись до самого низа, разом с этим покончить, а ей этого хотелось!
— Она была так… — Стоило открыть рот, как в горло хлынул холодный воздух. — Она была так одинока?
— Да, думаю, что да, — ответил следователь, не поворачиваясь. Он задом наперёд поднялся по ступеням и вернулся на галерею. — Ведь сами подумайте, она раз за разом спускалась по этой лестнице, пока не умерла. И все, кто бывал в «Тагава», знали, что она пьяная спускается по этой лестнице. И ни один человек не подумал проводить захмелевшую старуху до лифта. Ведь надо же — ни разу никто не поднялся с места и не посадил её в лифт, никто не подумал: «Если ей не помочь, она опять пойдёт на эту лестницу, так уж лучше я сам пойду с ней и провожу». На словах-то все предупреждали: «Опасно, надо спускаться на лифте». Но всё это были только слова.
Сакаи нахмурил свои реденькие брови с седыми волосками. Хотя с губ его не сходила улыбка, глаза были серьёзными.
— Что говорить о других, когда я сам один из завсегдатаев «Тагава» и тоже был щедр лишь на слова. А ведь не раз видел здесь Тосико-сан сидящей у стойки.
Не сговариваясь, они одновременно повернулись к двери бара. Хомме почудилось, что если оглянуться, то непременно увидишь кого-то возле лестницы. Он представил себе привалившуюся к стене фигуру пьяной женщины, представил, как одинокая старая мать падает вниз, — и не решился посмотреть в ту сторону.
Хомма ещё вечером забронировал себе номер в гостинице рядом с вокзалом. У стойки администратора ему передали, что в его отсутствие был телефонный звонок, оставлено сообщение.
Звонок был от Сатору. Сын позвонил в семь часов двадцать пять минут.
Кажется, когда Хомма принёс в номер вещи, было часов шесть? Тогда же он позвонил домой и сообщил номер телефона в гостинице. Потом трубку взял Исака и спросил, можно ли мальчику переночевать у них, — конечно же, Хомма его поблагодарил и почувствовал огромное облегчение.
Когда Хомма позвонил в квартиру Исаки, трубку взял не кто иной, как Сатору:
— Папа? А я ждал, ждал тебя…
Который же час? Хомма взглянул на циферблат, встроенный в изголовье кровати: почти двенадцать.
— Ну, извини, пожалуйста, немного увлёкся разговорами. А что случилось?
— Пап, тут Матико-сэнсэ звонила!
— Кто звонил?
— Матико-сэнсэ.
Это врач, специалист по лечебной физкультуре из Центра реабилитации. Её имя — Матико Китамура. Сначала Сатору называл её «Матико-сэнсэй», но поскольку она видите ли, из Осаки, то попросила его «помочь в сохранении осакского диалекта», на котором сама так и продолжает говорить. Она велела называть её «сэнсэ», а не «сэнсэй».
— И что, она звонила из-за того, что твой папа пропускает процедуры?
— Ну да.
— Так ты до сих пор не спишь, чтобы мне это сообщить?
Сатору, кажется, рассердился:
— Нечего ругать меня по междугороднему телефону, только деньги напрасно тратишь. Это ведь телефон в квартире дяди Исаки.
— Вот дурачок! Это ничего, ведь звонок с моего телефона.
Откуда-то издалека послышалось:
— Ну-ка, ну-ка, сейчас тётя вам наладит связь! — Это Хисаэ взяла трубку.
— Алло!
— Хомма-сан, это вы? Тут такая история, вот послушайте. Всё началось с этого дурацкого прожектора на дурацком бейсбольном поле, которое изображено на той вашей дурацкой фотографии.
— Это тот прожектор, который повёрнут в другую сторону?
— Вот-вот. Непонятная штуковина. Мы сами гадали-гадали, а потом при всяком удобном случае стали спрашивать у людей. Ведь ничего страшного не случится, если рассказывать только это, а сеть разумнее раскидывать пошире, чтобы больше информации собралось. Я права?
— Так, ну и что же?
— Да вы подождите, не спешите, пожалуйста. Так вот. Наш умница Сатору-тян всё время думал только об этом. Даже про уроки забыл, в голове — один этот повёрнутый прожектор.
Послышалось ворчание сына:
— Что вы, тётя, ерунду говорите…
— Ну, бог с ними, с уроками. И что же?
— Ну, позвонила сегодня «Матико-сэнсэ», стала говорить Сатору, что его отец «дезертировал с поля боя». Мол, если не явится в трёхдневный срок — придёт полиция и арестует Но мальчик всё равно даже тогда думал только о прожекторе — возьми да и спроси об этом у Матико. Она же всё-таки в спортивном клубе работает! Он и подумал, что она может в таких вещах разбираться.
Хомма сжал трубку покрепче:
— И что? Она знает?
— Она, оказывается, заявила: «Надо ему — и шёл бы до меня сам, спросил бы». Ну, я, конечно, не ручаюсь, что точно передаю её осакский диалект…
— Так она знает или нет?
— Знает, — решительно заявила Хисаэ — словно огрела его той самой сковородкой. — Хомма-сан, вы меня слышите? Этот прожектор вовсе не повёрнутый! Это мы сами выдумали, что он повёрнутый.
