Наталия Костина-Кассанелли - Яд желаний

— Послушайте, костюмы, конечно, нелегко было бы восстановить за такой короткий срок, но это, наверное, не главное. Главное то, что эта дура старалась деморализовать Анну. Господи, но какая же дура! Угрожала ее убить! Я не хочу даже думать, что она могла отравить Оксану. Нет, это невозможно! Чтобы Люда Сегенчук… нет, я в это не верю. Она просто хотела испугать Аню… конечно, просто испугать, и все. И без Сегенчук сейчас в театре просто ад кромешный, — поморщился режиссер, — а тут еще она со своей дикой выходкой! И так сплошная суета, нервотрепка…

— …слухи, сплетни… — закончил за режиссера собеседник.

— Да. Слухи и сплетни, — подтвердил тот. — И все это бьет по нервам.

— Так что, вполне возможно, именно Людмила Сегенчук появилась бы на сцене в главной роли? Тем более, как я узнал, костюмы, которые шились на вашу жену, гораздо легче было бы переделать как раз на нее — у них и фигуры похожи, и рост один.

— Ну… я думаю, такая вероятность была, — нехотя согласился режиссер. — А правда, что это именно она написала Ане записку? — вдруг спросил он.

— А кто вам это сказал?

— Она так кричала, что это все слышали. Так правда или нет? — продолжал допытываться Савицкий.

— Есть такие вещи, как тайна следствия, — уклонился от ответа Лысенко.

— Значит, это она…

— Ничего это не значит, — почему-то рассердился милиционер.

О, как я ее понимаю… Как никто другой… Эта роль и я — просто созданы друг для друга. Эта женщина идет на все ради любви. И пусть эта любовь не такая, как у всех, пусть эту любовь считают преступлением — но ведь невозможно не любить! И кому знать это, как не мне! Ведь я много лет любила… Любила безответно — и вот наконец настал и мой час. Невозможно не сделать для любимого все… даже то, что считается преступлением. Конечно, Катерина Измайлова убила… Пусть в спектакле она убивает только свекра и мужа, в книге она убивает еще и ребенка… Невинное дитя, которое ее любит. Это — ужасно. Но ведь и она тоже любит! И ничего не может поделать со своей любовью. Любовь все прибывает, пока не наводняет ее полностью, всю, и места для других чувств уже просто не остается. И она не может больше думать ни о чем, кроме своей любви, не может противиться чему бы то ни было. Она хочет сделать для любимого все и убивает даже ребенка. У меня никогда не было детей. Честно говоря, я не нуждаюсь в них. У меня есть мое искусство, мой любимый театр, который только сейчас начал принимать меня. Он для меня лучше любого живого человека, лучше и желаннее всего… Лишиться его было бы для меня ужасным несчастьем! Но если для театра нужно было бы убить ребенка… Я не знаю. Я просто не знаю, и все. Дети… Я помню себя в детстве. Я все чаще вспоминаю почему-то именно детство. А если бы кто-то захотел меня убить — ради какой-то высшей цели?.. Я задаю себе такие странные вопросы, на которые невозможно найти ответ. Но я была талантливым ребенком! Значит ли это, что талантливых детей убивать нельзя, а посредственных, выходит, можно? Но ведь мир в огромной части состоит из посредственностей! Именно они, пешки, безликие муравьи, обеспечивают существование театров, музеев, картинных галерей… Многие из них не то что ни разу не были в театре или музее, но даже желания такого никогда не испытывали! Но из их среды приходят в жизнь гении — и большинство гениев, поскольку серых посредственностей также большинство…

Этот вопрос — чем жизнь ребенка отличается от жизни взрослого — до сих пор не дает мне покоя, хотя я размышляю над ним чуть ли не всю неделю. И как назвать аборт, если не узаконенным убийством? Среди миллионов абортированных зародышей были сотни гениев. Это не мои догадки, это простая статистика. Их убили просто потому, что они мешали жить! Мешали замужеству, мешали карьере… Просто мешали. Были лишними в этой жизни. И что, кто-нибудь жалел о том, что сделал аборт? Может быть, единицы из миллионов. И чувства эти — не от большого ума…

Я не оправдываю себя, я действительно думаю, что в жизни вообще много лишнего. От некоторых людей вполне можно было бы избавиться как от ненужного балласта. И воздух был бы чище. Избавляются же люди от вредных насекомых, от грызунов? И чем лучше этих паразитов наркоманы и те же цыгане, которые продают им наркотики? Нищие попрошайки? Бомжи? И дети, которые с ними везде ходят, — ведь эти дети ничего не хотят, кроме как нюхать клей и пить суррогатную водку с дихлофосом… Так, значит, я ответила на свой вопрос? И этих детей можно убивать? Они же не вызывают никаких других чувств, кроме омерзения. И они все равно погибнут, рано или поздно — от наркотиков, от поножовщины, от водки… Так не гуманнее было бы их усыплять? Ведь усыпляют же бродячих собак? А эти люди хуже животных, ведь последние не понимают, что рыться в помойках — отвратительно. Так кому нужны эти двуногие крысы? Пьяные, вонючие попрошайки? Или те, кто убивает и себя, и своих новорожденных детей? Даже крыса будет драться за своих детенышей. Тогда чем лучше животного та опухшая баба, которая сидит в метро с маленькими, вечно спящими детьми? И эти дети у нее вечно грудные и никогда не вырастают… Она дает им молоко с димедролом или с какой-нибудь другой дрянью… И если они сами убивают своих собственных детей или малышей, купленных за бутылку водки, за дозу у матери-наркоманки или у спившейся алкоголички, то почему тогда их не убивает государство? Почему их за это никто не наказывает? Эти несчастные дети больше двух лет не живут. Это жуткое, изощренное, медленное убийство — во имя чего? Ради горсти мелочи? Ради водки и наркотиков?

Я ненавижу этих людей так сильно именно потому, что они слишком легко решили для себя проблему, над которой я бьюсь уже много лет: возможно ли быть убийцей и сохранить живую душу? У людей, которые убивают детей наркотиками, водкой и клеем, которые насилуют маленьких детей до смерти, наверное, никогда не было души. А нет души — нет и проблемы. А у меня? Что у меня вместо души?

Я хорошо помню, какой чистой девочкой я была и как воспаряло все мое естество от музыки — самого прекрасного, что было у меня в жизни… А у этих людей в жизни нет ничего прекрасного. У них нет других радостей, кроме жратвы, выпивки и животного секса. А у меня есть цель. Прекрасная цель. Такая же прекрасная, как всепоглощающая страсть Катерины Измайловой к мужчине. Это любовь, такая же безграничная, как у меня — к театру. И ради этой любви она пошла на все. Даже на убийство ребенка. Я содрогаюсь от этого. Я не смогла бы убить ребенка… Значит, моя любовь к театру недостаточно полна? Значит, все, что я уже сделала на пути к достижению своей цели, — бесполезно? И убитые мной люди — напрасные жертвы? Ладно, пусть бомжи, на которых я отрабатывала свою методику, не в счет. Они — не люди. Они все равно умрут, на год-два раньше или позже — не важно. Но Оксана Кулиш… Она уж точно выделялась из серой массы. И она была достойной жертвой на пути к высшей цели. И если за бомжами я просто наблюдала, как экспериментатор за белыми мышами, то от убийства Кулиш я получила острое удовольствие. День, когда я решилась на это, стал для меня праздником. Кроме того, я ненавидела ее! Ненавидела глубоко и остро. Она столько лет мучила меня. Она отбирала у меня все, что принадлежало мне по праву, — ведь то, что я талантливее ее, несомненно. И не будь на моем пути Оксаны Кулиш, жизнь моя пошла бы совсем иначе. И может быть, мне даже не пришлось бы никого убивать…

— Это Людмила вам сказала?

— Людмила вас выгораживала как могла, если вам это интересно, — сообщила Катя певице Жене Богомолец, которая сидела сейчас у нее в кабинете. — Это наши собственные выводы, подкрепленные уликами.

— Вот как? — Женю Богомолец нелегко было смутить. Она поудобнее уселась на стуле и закинула ногу за ногу. — И что же это за улики?

— Несмотря на то, что Белько разорвала записку и скомкала остатки, на бумаге остались ваши отпечатки пальцев. Откуда им было взяться, если бы вы не писали ее? А отпечатков Сегенчук там нет. Она даже не озаботилась надеть перчатки, когда отправилась в гримерку Белько. Да, почерк, кстати, хотя и измененный, тоже ваш. Хотите, экспертизу закажем?

— Зачем? — подняла брови певица. — Ладно, записку я написала. А что тут такого? Я же ничего больше не сделала?

— И, кроме всего прочего, вы первая вбежали в гримерку, — продолжала уличать Богомолец дотошная милиционерша. Да, певица ее явно недооценила. На вечеринке она показалась ей довольно безобидной и простенькой…

— Выходит, вы, Женя, стояли неподалеку и ждали, пока Сегенчук закончит портить костюмы Белько. А если стояли и ждали, значит, знали, зачем она туда отправилась. Да еще и с ножницами в руках. Так ведь? Женя, для чего вы старались перессорить всех в театре? — напрямую спросила Катя. — И к тому же накануне премьеры? И зачем вы подложили Белько эту жуткую записку? Вы же понимали, что после убийства Кулиш все и так косо смотрят друг на друга, и вдруг такое послание! И зачем вы подставили Сегенчук? У нее же теперь будут ужасные неприятности! Ведь Люда ваша подруга? Или это не так?