Александр Смирнов - Раб и Царь
Но сегодня они ехали на карьер не за играми. Сегодня они должны были решить вопрос, может быть самый важный в их жизни. Они должны выяснить, кто главный между ними, Раб или Серый?
В голове Владимира вдруг возникли картинки из его детства. Вот он в третьем классе беседует с Саней. Саня смотрит на него и говорит:
А у нас нет главных.
Владимир улыбается и произносит:
У нас тоже есть главный. Это я.
Что? — переспросил его Стас.
Раб удивлённо посмотрел на него.
Вы сказали, что вы главный, — пояснил он.
А ты, что сомневался?
Стас пожал плечами и стал смотреть в окно машины.
Едут, — сказал он директору.
К карьеру подъехал чёрный джип и остановился метрах в десяти от машины Раба. Джип неподвижно постоял несколько секунд, потом открылась дверца водителя, и из машины медленно вышел Серый.
Неосторожно, — сказал Раб Стасу.
Стас вопросительно посмотрел на директора.
Один приехал, без охраны, — пояснил директор. — Выходим! — скомандовал он громко.
Из второй машины, как горох, высыпались пять охранников с автоматами наперевес.
Я пойду один, — давал инструкции директор, а вы держите его на мушке. Если что, сразу открывайте огонь.
Так точно, — кивнул головой Стас. — Если что, сразу откроем огонь.
Раб пошёл навстречу Серому и остановился в двух метрах от него.
Ничего себе! — засмеялся Серый, кивнув в сторону автоматчиков. — Вот это охрана! Ты, что же, так боишься меня?
Ты меня знаешь Серый, я никого не боюсь.
Не правда, боишься. Если бы не боялся, то не притащил бы с собой эту гвардию.
Хватит языком молоть, давай перейдём к делу, — оборвал его Раб.
Ну, к делу, так к делу. Говори, зачем звал?
Я считаю, что мы с тобой в расчёте.
Вот как? А как же коттедж?
А как же мой сын?
Ты прав. Многовато получилось. Давай скорректируем нашу договорённость. Ко мне переходит твой коттедж с фирмой, и на этом закончим.
Ты хочешь отнять у меня всё и голого на улицу выгнать?
Ничего я не хочу у тебя отнять. Я хочу вернуть только своё. Подумай, предложение выгодное.
Нет, — твёрдо ответил Раб.
Раскинь мозгами! Ты возвращаешься на те позиции, с которых начал. Ты будешь свободным. Неужели тебе нравится всю жизнь оставаться рабом?
Нет.
Ты получаешь уникальную возможность начать всё сначала.
Нет.
Неужели тебе мало сына?
Ты у меня отнял всё, мне больше нечего бояться.
Нет, не всё. Остаётся ещё жизнь.
Нет.
Раб выхватил пистолет и направил его в сторону Серого. Моментально прогремели пять автоматных очередей.
Раб, как подкошенный, упал к ногам Серого.
Что с ним делать, хозяин? — спросил Стас.
Похороните его, так, как положено хоронить генерального директора. Нам не нужны лишние подозрения.
Когда при похоронах стоит ясная погода, то обычно говорят, что покойник был хорошим человеком.
На похоронах Раба лил дождь. Ветер дул с такой силой, что чуть не валил с ног похоронную процессию. Деревья качались и издавали такой скрип, что становилось жутко. Покойника быстро зарыли и водрузили на могиле огромный гранитный памятник, на котором золотыми буквами было высечено: 'Рабов В.Н.'.
Закончив процедуру, все постарались побыстрее уйти, оставив своего недавнего начальника среди крестов и стел, под дождём.
Поздно вечером ветер так разыгрался, что начал валить деревья. Огромная сосна, громко заскрипев, медленно повалилась. Её удар пришёлся прямо посередине только что установленной гранитной глыбы. Памятник треснул и от него отвалился большой кусок. На оставшейся части от фамилии покойного остались только первые три буквы.
****
Мужчина замолчал и посмотрел на памятник.
Какая страшная судьба! — тихо сказала его дочь.
Хозяин, памятник не желаете заменить? — к могиле подошёл кладбищенский рабочий, который искал заказы для работы.
Я не хозяин, — ответил мужчина.
Извините, я думал, может родственники?
Нет, он никого не оставил после себя.
Ещё раз извините, просто нехорошо получается, выходит, что здесь раб похоронен.
Получается всё правильно, — ответил мужчина, — здесь действительно похоронен раб.
Мужчина с девочкой встали со скамейки и пошли по дорожке. Солнце больше не пекло и идти было легко, толи потому, что был уже вечер, толи потому, что Раба больше не было.
Мужчина оглянулся, ещё раз посмотрел на памятник и сказал:
А надо было всего-то пробежаться голышом вдоль реки.
Часть 2 — Царь.
Глава 11
От тюрьмы и от сумы никто не застрахован. Кто не знает этого выражения? А кто знает про чувства, которые испытывает человек, перешагнув порог этого учреждения? А ведь именно они — чувства, подвергаются таким жестоким, таким нечеловеческим испытаниям, что вряд ли найдётся хоть один заключённый, который вышел бы из тюрьмы на свободу с чистой совестью. Если уж и говорить о совести, то она совсем не та, которую мы привыкли подразумевать. Это совесть воровская. Она замешана на силе и страхе, на коварстве и цинизме, на ненависти и жестокости. И если уж человек попал в тюрьму: по ошибке, по глупости, или по какой другой причине — будьте уверены — из неё он выйдет законченным моральным уродом. Почему государство само при помощи тюрем плодит преступников? Зачем ему это надо? Непонятно. Но факт остаётся фактом — тюрьма ещё никого не исправляла. Тюрьма всегда превращала людей в зверей.
Когда за Димой с оглушительным лязгом захлопнулась стальная дверь, у него всё оборвалось внутри. В одно мгновение он очутился в другом мире. Да разве это мир? Это не мир, это сущая преисподняя. И эта преисподняя теперь на много лет должна стать его домом.
Он шёл по тюремным коридорам и даже не осознавал, что с ним делали. Как будто не его, а другого, раздевали, стригли, осматривали, заставляли мыться в каком-то грязном душе, требовали переодеться в непонятную серую одежду, всунули в руки матрац с одеялом и опять куда-то вели. Он ничего не понимал. Его голова была занята другим. Его собственный голос, там, внутри головы, кричал изо всех сил:
За что? Я, что вор или бандит? Разве я зверь, которого необходимо содержать только в клетке? Я виноват, конечно. Не сдержался, ударил этого подонка ножом. Но разве на моём месте кто-нибудь поступил бы иначе? Любой не только ударил бы этого Раба, а разорвал бы его на части. А этот гад жив и здоров, учится в институте, да ещё женат на моей невесте. Он там, в нормальном обществе, а я здесь в этом аду. Господи! За что? Неужели это справедливо?
От этих мыслей пробирала дрожь и начинали трястись колени. Но другой голос, тоже его, тут же перебивал первый:
А разве я не виноват? Разве случилось бы то, что случилось, если бы не я? Разве я защитил свою невесту, когда увидел её в борделе? Разве пришёл ей на помощь? Я убежал. А потом? Разве я искал с ней встречи? Разве пытался разобраться в её несчастье? Разве пожалел её? Разве сидел у её кровати в больнице? Нет. Я не поверил ей.
Но ведь у неё не было доказательств, — настаивал первый голос.
А разве для веры нужны доказательства? — не сдавался второй.
Была задета моя гордыня, — возражал первый.
Гордыня это величайший грех. Я не смог простить. Не суди, и не судим будешь. А я осудил. Вот меня самого и осудили.
Но Бог, неужели Бог ничего не видит? Неужели он так строго накажет меня?
О Боге вспомнил? А я думал о Боге, когда нужно было о нём думать? Я думал о своей гордыне. Никого Бог не наказывает. Человек сам наказывает себя, когда отвернётся от Бога.
Стоять! Лицом к стене! — услышал сзади себя Дима голос конвоира.
Дима повернулся к стене и упёрся в неё лбом.
Господи, что же я наделал? Да меня за это не в тюрьме сгноить, а четвертовать надо, — вырвалось у него.
Не переживай. Сейчас тебя четвертуют, — сказал конвоир. Он открыл дверь камеры и, взяв Диму за шиворот, затолкнул его туда. — В камеру, бандит!
Дверь камеры захлопнулась.
В маленькой, пропахшей потом, туалетом и какой-то плесенью камере, находилось восемь человек. Трехъярусные кровати, или, как их здесь называли — шконки, стояли у стен напротив друг друга, образуя крошечный проход. Проход был таким маленьким, что вдвоём разойтись в нём было невозможно. И, тем не менее, в нём каким-то чудом умудрились поставить столик, на котором находились продукты и вся чёрная от чифира кружка. В углу камеры, прикрытой грязной тряпкой, стояла параша. За тряпкой кто-то кряхтел и испускал характерные звуки. На нижней шконке с серьёзным видом сидел человек и, видимо, распределял продукты. По виду этого человека, по тому, как он держал себя, по тому, как на него смотрели сокамерники, можно было безошибочно определить, что он здесь старший.
