Инна Бачинская - Потревоженный демон
— Подожди, Федя. Я вспомнил! Ты говорил, что тот Сергей Ермак заикался, помнишь?
— Помню, Савелий, прекрасно помню.
— А этот тоже заикается?
— Хороший вопрос, Савелий. Эмилий не упоминал, что он заикается, но, когда я спросил, он задумался, а потом сказал, что ему показалось, что Сергей слегка… он выразился: «спотыкается» на букве «п». Почти незаметно, он и внимания не обратил, но, когда я спросил, он вспомнил.
— Но ты говорил, он сильно заикается!
— Понимаешь, Савелий, заикание — это яркая примета, такая же сильная, как необычный цвет глаз. Но глаза можно скрыть за очками, а вот заикание… Я думаю, он лечился от заикания. Если он спец по деликатным поручениям, то такая примета ему ни к чему, и он попытался от нее избавиться.
— Значит, все-таки он…
Они немного помолчали, и Савелий спросил:
— Ты не ответил, Федя. Ты бы его отпустил?
И снова Федор ушел от ответа.
— Ты читаешь слишком много дамских романов, Савелий, как говорит наш капитан. Где он, кстати? Освобождает заложников?
— Каких заложников? — не понял Савелий.
— Какой-то тип с пистолетом захватил заложников в юридическом техникуме, и капитан помчался на выручку.
— Он звонил, сказал, придет. Подожди, Федя, я вот о чем подумал… — Савелий запнулся.
Федор ждал, вопросительно глядя на друга.
— Я подумал… Понимаешь, эти трое, последние мерзавцы и подонки, они были уважаемыми гражданами, жили в свое удовольствие, в смысле, не прятались, а Чужой… — Он запнулся. — А Чужой… убийца, исполнитель деликатных поручений, как ты говоришь, он по сравнению с ними…человек! Понимаешь, человек! Я бы его отпустил, Федя.
Федор смотрел на Савелия — у того покраснело лицо и растрепались жидкие пегие прядки. Казалось, он сейчас расплачется.
— Понимаю, Савелий, — сказал он мягко. — Не переживай за Чужого, я думаю, он уже далеко. А вот и наш капитан!
— Гуляем? — укоризненно спросил капитан Астахов, подходя к столику. — Нет чтобы дождаться кворума. Устал, как последняя бродячая собака! — Он рухнул на стул. — На что, спрашивается, уходит жизнь? Обидно. А друзья празднуют, спешат жить, им по барабану…
— Ну что ты, Коля! — перебил капитана Савелий. — Мы тебя очень ждем! Удалось освободить заложников? Взяли террористов?
— Каких заложников? — удивился капитан. — Откуда у нас террористы?
— Федя сказал, что в юридическом техникуме какой-то тип с пистолетом взял заложников!
— А! — Капитан махнул рукой. — Какие, к черту, заложники! Это был водяной пистолет, причем сломанный. Если бы все так брали заложников… А что у тебя, Федор? Что по родственнице Лилии Тадессе? Нарыл что-нибудь стоящее?
Федор и Савелий переглянулись…
Глава 32. Ночные бдения. Смутные подозрения
Федор Алексеев сидел за письменным столом, работал. На столе стояла большая керамическая кружка с кофе, мерцал мягким светом плоский экран компьютера, и ночной ветерок шевелил занавеску на окне. Обстановка была рабочая и спокойная. Как мы уже знаем, Федор любил работать по ночам.
Он готовил речь к началу учебного года, собираясь представить учням, бурсакам и студиозусам замечательного земляка Тимофея Юрьевича Галагана, художника, этнографа и философа, бесследно сгинувшего в горьких тридцатых. Материала у него было кот наплакал — об этом человеке знали очень мало. На столе были разложены немногочисленные фотографии из музея — рисунки, портрет художника, краткая биографическая справка. А также большие фотографии рисунков Галагана, которые случайно посчастливилось купить другу Федора, художнику Витале Щанскому, и которые он обмывал уже больше двух недель. Виталя Щанский периодически звонил Федору и приглашал на смотрины, а также на обмыв покупки. Федор говорил, что уже причастился, две недели назад, и художник всякий раз удивлялся и называл Федора пострелом.
Федор набрасывал слова и фразы вступительной речи, рассматривал рисунки и отхлебывал кофе. Ему было хорошо. Стояла глубокая ночь, было тихо, в окно заглядывала луна, и с улицы тянуло запахами сырой земли и грибов. Не верещал телефон — все, кто мог ему позвонить, мирно почивали в своих спальнях и видели сны.
Послезавтра завершается лето — окончательно и бесповоротно. И хотя сентябрь будет теплым и даже жарким, как пообещали синоптики, осень уже чувствовалась во всем: дни становились короче, а ночи длиннее, по вечерам от остывающей земли поднимался легкий парок и тянуло холодом. А по утрам на траве лежал иней. И желтые листки уже мелькали там и сям…
Федор отпивал кофе и рассматривал в лупу мельчайшие детали рисунков. Он и сам не знал, что его беспокоило… что-то. Он мог воспроизвести рисунки с закрытыми глазами, то есть мог бы, если бы умел рисовать. Внизу справа стояла знакомая подпись художника — «ТиГ» и дата — «1927». Большая «Т», маленькая «и» и большая «Г». Работы художника прекрасно сохранились, разве что слегка пожелтела плотная бумага да чуть-чуть потрепались уголки.
Вот Болдинский холм, сейчас там вечный огонь; деревянные домики — их давно уже нет; дорога в гору, по которой тащится телега, запряженная двумя волами, — такое сейчас уже не увидишь; торжественным венцом сияют купола Троицы; у подножия холма — крошечные, почти неразличимые мелочи: скамейка, столб-указатель с названием улицы, тропинка, кусочек лужайки, груда камней…
Подпись «ТиГ» и дата — «1927» в самом низу справа. Оригинал — копии, как правило, не подписывают.
Федор берет фотографию из музейного альбома: та же картинка, ракурс чуть развернут влево, и отсутствует телега, запряженная волами. Скромный памятник внизу слева, Краеугольный камень, историческая веха — конец города и начало слободы, — сооруженный в восемнадцатом веке. Разрушен снарядом в Гражданскую войну; воссоздан в конце тридцатых, хотя город переступил уже далеко за границы знака; присутствует на фотографии субботника 22 апреля тридцать восьмого. Точная копия оригинала — каменный постамент с бронзовой табличкой в виде свитка. Краеугольный камень.
На рисунке Тимофея Галагана памятник отсутствует, что естественно, так как в двадцать седьмом его уже не было. Федор рассматривает знакомый до мельчайших деталей рисунок. Скамейка, тропинка, столб-указатель с названием улицы… Стоп! А это что такое? Груда камней, похоже, строительный мусор или мусор после субботника, разглядеть трудно даже с помощью лупы. Мусор? Вряд ли. Если хорошенько присмотреться, отчетливо проступают грани и форма трапеции. Не хватает бронзового свитка. Не хватает? Хватает! Если повернуть сооружение чуть вправо вокруг собственной оси, то откроется бронзовая табличка. Вон, виден край.
Но это же невозможно! Памятника в двадцать седьмом году не было! И что бы это значило? Федор откинулся в кресле, уставился в потолок…
А то и значит… Подобьем бабки, как любит говорить капитан Астахов. Дано: в двадцать седьмом году памятника не было. Он был воссоздан в конце тридцатых, то есть в тридцать восьмом он уже был — вон фотография! Эрго, рисунок — не что иное, как копия этой фотографии, чуть видоизмененная, и к Тимофею Галагану никакого отношения не имеет. Что и требовалось доказать.
«А я ведь чувствовал», — сказал себе Федор. Это же бросается в глаза и видно невооруженным глазом! А вы, господин философ, стареете, теряете остроту восприятия и хватку, попенял он себе и отправился на кухню варить кофе.
Художник чуть сместил памятник, замаскировал его, но почему-то оставил. Не знал, что в двадцать седьмом его не было? Если бы не знал, то не стал бы прятать. А раз спрятал, значит, знал. Но оставил. Почему? Да по одной-единственной причине: намекнул, что рисунок не имеет никакого отношения к Тимофею Галагану. Его стиль, его манера, его тема… зачем? И подпись «ТиГ»… зачем? Федор вспомнил картинки «Найди мальчика», или «кролика», или «старушку»… да кого угодно, где этот «кто угодно» был вплетен в рисунок и на первый взгляд незаметен.
Подпись «ТиГ»? Федор потянулся за лупой. Это как посмотреть. Литера «Т» видна вполне отчетливо, тут никаких разночтений. «Г» — также в отличной форме. А вот маленькая «и» слегка смазана — уголок рисунка был заломлен, линия залома проходит как раз по средней букве. Как ни странно, на обоих рисунках. В результате сработала заданность восприятия, увиделась «и», а если это вовсе не «и»? Скорее всего, так оно и есть. Так что же это, если не «и»? Похоже на «а» или на «н». Значит, «ТаГ» или «ТнГ»?
И что мы имеем в итоге? Таинственный подозреваемый был в музее, видел фотоальбом, способен держать в руке перо, однозначно неглуп и принял меры предосторожности на случай прокола. Рисунок — не подделка, а оригинал, художник подписался… скорее всего «ТаГ». Это не подделка, а намек… Иными словами, это рисунки неизвестного художника по мотивам работ Тимофея Галагана. А то, что какой-то баклан неосторожно подставился и принял рисунки за работы Галагана, — его проблемы. Сомнительный момент сей истории — дата! Но это дозволенная вольность художника… или недозволенная? Черт его знает! С одной стороны, недозволенная, так как создает некую заданность, что вкупе с манерой и нечеткой подписью «доказывает» авторство. А с другой… ну кто может поручиться, что неизвестный художник не создал рисунки в тысяча девятьсот двадцать седьмом году? Никто, если бы не памятник, которого тогда не было. Неизвестный художник одной рукой указал фальшивую дату, а другой, образно выражаясь, дал понять, что пошутил. «А интересно, — подумал Федор, — если я вдруг напишу картину, имею ли я право указать неправильную дату? Не знаю, — ответил себе Федор, — это же не паспорт… Не знаю, но мысль сама по себе интересна, как казус».
