Искатель, 1996 №2 - Лоуренс Блок
Но в природе все уравновешено, и антиподы существуют в ней на каждом шагу. Был антипод Маленькому и в упряжке — пес по кличке Веселый. Он обладал редкой для собак особенностью «улыбаться». Всякий раз, когда произносили его имя, он не вилял хвостом и не лебезил, и приподнимал и смешно растягивал верхнюю губу, будто и в самом деле улыбался. Веселый первым из собак упряжки признал меня, и я полюбил этого отзывчивого и прямодушного пса и, забыв предупреждение Кулакова, стал отличать его от остальных. Кулаков, заметив это, отругал меня, и я прекратил опекунство над Веселым, но, как оказалось, было уже поздно. Собаки уже успели причислить его к любимчикам и затаили месть. И во время одной из кормежек разыгралась поистине иезуитская сцена. Ее «постановщик», Маленький, сделал вид, что не поделил кусок со своим соседом, и собаки, рыча, схватились. В одну секунду Маленький был повержен. Вскочив, он очертя голову бросился прямо под ноги Веселому, явно ища у него защиты. Веселый так его и понял и, оторвавшись от каши, показал обидчику Маленького клыки. Это было равносильно тому, как если бы разозленному человеку подставили под нос кукиш. Обидчик Маленького буквально захлебнулся от ярости и набросился на Веселого. Но тот при всем своем добром нраве был неплохим бойцом и встретил противника как надо. И в этот момент ему в спину вцепился Маленький. Остальные собаки, будто ждавшие сигнала, побросали еду и вмешались в схватку. Веселый был сбит с ног, и только грозный окрик Кулакова остановил расправу.
Я был ошеломлен внезапностью и вероломством нападения, а когда опомнился, драки как не бывало. Собаки вновь уткнулись в колоду, исподтишка поглядывая на Веселого, который в стороне зализывал прокушенную лапу.
— Пропал пес, — хмуро сказал Кулаков. — Придется запродавать, тут ему все равно жизни не будет.
— А может, обойдется?
— Нуда, держи карман шире! Рано или поздно ему устроят «темную» Здесь есть такие спецы по этому делу — закачаешься.
Так Кулаков лишился Веселого, которого через несколько дней обменял на другую собаку.
Но самыми колоритными фигурами в упряжке были два ее вожака — Пират и Боксик. Первый полностью оправдывал свою кличку: мощный, отличавшийся абсолютным бесстрашием, он был для собак, как говорится, и царь и бог, и воинский начальник. Правда, Пират чуть-чуть прихрамывал, но это не мешало ему наводить в упряжке порядок и дисциплину. Ретивых, которые пытались держаться независимо, он трепал с такой беспощадностью, что их приходилось отнимать у него.
Боксик, несмотря на свое уменьшительно-ласкательное имя, тоже был хорош. Собаки его, как и Пирата, боялись, но для Бок-сика этого было мало. Его ущемляла главенствующая роль Пирата: он чувствовал, что Кулаков, хотя и относится ровно к ним обоим, в душе благоволит Пирату, и это не давало Боксику покоя. Он давно бы схватился с Пиратом, но Кулаков зорко следил за вожаками и в корне пресекал всякие их попытки выяснить отношения.
Но при всей пестроте своих личных свойств и качеств собаки ухитрялись уживаться и не доводить дело до крайностей. Инциденты, конечно, случались, например, драки между собой, но это не были те коллективные расправы, когда на провинившегося наваливаются всем скопом. Так поступали лишь с теми, кто так или иначе нарушал неписаные правила стаи, кто желал хитростью или обманом извлечь выгоду из общего равноправия. Против таких «голосовали» все, и в особо тяжких случаях виновному выносили смертный приговор. Никакому обжалованию он не подлежал, и несчастного могло спасти лишь бегство из родных мест, потому что даже людское заступничество не помогало — как бы ни охраняли приговоренного, собаки всегда находили возможность расправиться с ним. Тут вступала в действие круговая порука, когда никто не подавал и виду, что что-то замыслил, и все жили только одним — непроходящим желанием подкараулить, выследить неугодного и свести с ним счеты.
Не меньше, чем законы упряжки, занимало меня и другое — загадка собачьего воя. Я слышал его сотни раз, но так и не мог понять его причины. Правда, однажды вычитал, что собаки воют, дескать, от холода и ничего загадочного в их вое нет. Убежден, что это не так, хотя можно допустить, что иной раз собаки действительно мерзнут. Но это зимой. А летом? Летом-то отчего им выть? Нет, здесь все гораздо сложнее. Одна лишь внезапность, с какой собаки начинают свой «концерт», уже ставит в тупик. В самом деле: минуту назад лежали смирно, вроде бы дремали, и вдруг какая-нибудь, без всяких приготовлений, задирает морду и начинает выть. К ней незамедлительно присоединяется другая, третья и вот уже вся свора воет на разные голоса. Но как бы долго ни выли собаки, они всегда умолкали разом, будто им подавался некий знак. Какой знак и кто им подавал? Для меня это так и осталось тайной за семью печатями…
В один из дней я наведался к Кулакову на озеро. Разумеется, с Диком. Увидев его, собаки пришли в неописуемую ярость. Расшатывая колья, к которым были привязаны, они выдирались из ошейников, и я представлял, какая заварушка началась бы, сорвись собаки. Но ошейники были прочные, а Кулаков быстро навел спокойствие. Конечно, оно было только видимое, собаки глухо ворчали и не спускали с Дика глаз, а он, вздыбив загривок, тоже порыкивал и кругами ходил возле меня. Чтобы не раздражать, собак, я увел Дика в сарай, служивший Кулакову коптильней, а сам принялся за дела. В тот день Кулаков чинил упряжь, и мы просидели с ним часа три, тачая алыки и приноравливая их к потягу — длинному тонкому тросу, к которому алыки прикрепляются.
Когда с работой было покончено, Кулаков предложил:
— Пойдем-ка покурим.
Покурить можно было и здесь, но Кулаков встал со своего места и направился к двери, и я понял, что он что-то надумал.
На улице я догадался, куда направится Кулаков — к оврагу, расположенному неподалеку от озера, а вот зачем он туда идет, убей Бог, не знал.
За десять минут мы дошли до оврага и спустились в него. На дне протекала речушка, на которой была устроена запруда; вода возле нее была зеркальной, в ней стремительно шныряла серебристая форель, а в кустах по обе стороны речушки заливались птицы. Около запруды мы и сели, и
