Димитр Пеев - Зарубежный детектив
— Кто видел, как гестапо забирало Кропивницкого?
— Люди из фольварка. Они видели, как немцы подобрали своих убитых и раненых, вывели связанного Кропивницкого. Сели в машину и уехали.
— Это была засада?
— Никто в местечке ни днем, ни вечером не видел гестапо. Никаких грузовиков. Грузовики спрятать трудно. Они приехали позднее. Уже тогда, когда началась стрельба.
— А партизан люди видели?
— Тоже нет. Они приходили и исчезали, как духи. В противном случае им никто не смог бы помочь.
«Да, ты права, — подумал капитан. — Я в этом кое-что понимаю».
— Кропивницкий в имение вернулся?
— Нет. Все его следы были утеряны. Насколько мне известно, и по сей день.
«Наоборот, — возразил Корда про себя. — Как раз появились, чтобы исчезнуть. На этот раз уже навсегда».
— Впрочем, — добавила учительница, — не одного его.
— Кого вы имеете в виду?
— Шесть миллионов людей, — сказала она с достоинством.
— А из имения?
— Тогда? Никого больше не взяли. В особняке жил только Кропивницкий и девочка.
— Один? — удивился капитан.
— Один. Совершенно.
— А кто ему готовил? Кто убирал такой большой дом?
— Женщины. Из фольварка. Но не ночевали. Пан Кропивницкий не хотел, чтобы кто-нибудь оставался на ночь.
«Наверняка не хотел иметь свидетелей. Чего? — лихорадочно думал капитан. — Только контактов с лесом? Это было достаточно распространенное явление».
— Кто потом принял девочку?
— Администратор. Они взяли ее к себе. Кстати, он еще вел дела. Но недолго. Это было уже в конце войны. Почти. С девочкой я заниматься перестала. Ходить было опасно. Ребенок долго болел. Пришли русские. Потом земельная реформа. Послевоенный хаос. Я снова организовала польскую школу. Работы было по горло.
— Девочка в нее ходила?
— Девочка? Нет. Их уже не было в имении. Однажды администратор упаковал свои вещи и спешно выехал. Спасал свое состояние. Он неслыханно нагрел руки на войне. С этой точки зрения девочке исключительно повезло, если она потом воспитывалась у них.
— А где сейчас администратор имения Донэра?
— Я не знаю, куда они уехали. Видите ли, новая власть многого от меня ждала. Я работала день и ночь. Местечко лежало в развалинах. Негде было разместить школу, только после того, как мне дали особняк...
— Разве школа помещалась в особняке? — перебил ее Корда.
— Да. До пятидесятого года. Потом дирекция госхоза. Я получила новое здание.
— Гм. А как звали...
— Администратора звали Кшиштоф Дэмбовский, — перебила учительница. — А жену — Зофья. У них был один сын, Рышек. В 1944 году ему было примерно 12 лет.
— Кто, по вашему мнению, может знать, что стало с Дэмбовским?
— Рада Народова. Только. Они сторонились людей из местечка. Администраторы больших поместий сами происходили из шляхты. Донэр не принял бы другого. А тот в душе презирал людей из местечка. Может быть, Дэмбовские давно уже в Вене. Может быть, они спасли не только свое добро и отвезли его Донэрам. Возможно, что Йоля теперь австрийская подданная.
«Возможно, ее воспитал наш детский дом, — съязвил про себя капитан. — Что вероятнее всего».
Ольга Климонтович была в достаточной степени сбита с толку вопросами о ребенке, чтобы можно было переходить к основному вопросу.
— Простите, что я отнимаю у вас столько времени...
— А, не беспокойтесь... не беспокойтесь, — ответила учительница со слегка раздражающим высокомерием.
— ...не могли бы вы мне рассказать что-нибудь конкретное о пане Кропивницком?
— Самую малость. А собственно, ничего. Я приходила заниматься с ребенком. Мы говорили о здоровье Йоли и ее успехах в учении. Разговор никогда не переходил на личные темы. Мы говорили о трудностях с солониной и мукой, как все тогда в Польше, без исключения. Впрочем, именно в конце войны никаких затруднений у меня не было. Имение платило мне за Йолю натурой.
— Какой характер был у пана Кропивницкого? Что он был за человек?
— Замкнутый. Ребенка любил... любил до безумия.
— Что он делал целыми днями, если хозяйством не занимался?
— Он занимался ребенком и часами, — ответила она просто.
— Часами? — повторил капитан, как бы не совсем понимая смысл и цель этого занятия.
— Он любил часы. Старые. Что в этом странного? — в свою очередь, удивилась Ольга Климонтович.
— И много их было в имении?
— Несколько, потом несколько десятков.
— И на башне, — бросил капитан небрежно.
— На башне? Ах да. Действительно, были часы и на башне, над каплицей. Хотя нет, — она снисходительно улыбнулась. — Эти часы установил еще сам Донэр. Пан Кропивницкий любил брегеты, небольшие антикварные игрушки.
— И что с ними стало?
— С часами? — еще больше удивилась учительница.
— Да, — подтвердил капитан, как будто бы его интерес к каким-то ничего не значащим часам был вполне естественным.
— Не знаю, — заколебалась она, — наверно, то же, что и с мебелью. Ее вывез администратор. Во время земельной реформы разрешалось забрать мебель. После ареста пана Кропивницкого доверенным лицом остался Дэмбовский. Ведь всю войну на счет Донэров в Вену шли из Польши деньги. Связь могла оборваться на время советского наступления, но сразу же по окончании войны мало-помалу почта снова заработала. Люди ездили туда и обратно, легально и нелегально, как кому хотелось. Вы не помните этот ужасный хаос? Можно было слона перевезти через границу, а не только письмо или бумаги..
Капитан видел, что она считает его совершенно беспомощным и не очень умным человеком.
— Скажите, пожалуйста, а часы на башне во время войны ходили?
Представитель закона забавлял ее все больше и больше.
— Конечно. А что им не ходить? Я всегда по ним проверяла время, когда шла на урок к девочке. Это были хорошие часы. Венские.
— А когда они остановились?
Пожилая женщина посмотрела на Корду как на умственно неполноценного. Она даже начала подозревать, что мужчина, с которым она разговаривает, не тот, за кого себя выдает.
— Может быть, вы в с е - т а к и проверите мое удостоверение? — спросил спокойно капитан.
Учительница смутилась, потому что он угадал ее мысли.
— Если нет, то будьте любезны, вспомните, часы на башне ходили вплоть до вашего отъезда из местечка или испортились раньше?
Он привел ее в легкое замешательство, она оставила свой высокомерно-снисходительный тон. Это принесло ему некоторое удовлетворение, но не такое, чтобы желать усиления ее замешательства.
— Нет, я не слышала, чтоб они испортились.
— Например... во время стрельбы, — подбросил капитан.
— Нет, часы не были разбиты. Дом был изрешечен пулями только изнутри. Но может быть, вы и правы... — она стала мучительно вспоминать, — в те годы, когда я руководила школой, еще в особняке, часы, кажется, уже не ходили. Да, — она с облегчением вздохнула. — Просто я забыла, — сказала она быстро. — Но не из-за возраста. Есть в жизни периоды, которые помнишь хуже, другие же запоминаются до мельчайших подробностей. Период оккупации я помню день за днем, даже час за часом. Так медленно шло время.
Первые послевоенные годы представляются мне сейчас как картины, рассматриваемые из окна поезда. Иногда я даже не знаю, что относится к середине, что к концу и что к началу. Да, тогда, когда я была руководительницей нашей первой послевоенной средней школы, часы на башне уже не ходили.
— Вы в этом уверены или поддались моему внушению?
— Я? Внушению? — улыбнулась она уже знакомой капитану улыбкой. — Учитель, который поддается внушению, не сможет удержать в руках класс. А я, слава богу, не могла пожаловаться на дисциплину своих бывших воспитанников. У меня тогда просто не было времени заниматься остановившимися часами. Мне нечем было отапливать помещение, некому было преподавать физику, химию, математику. Война забрала многих профессиональных учителей. Мы были на передовой в прямом смысле этого слова. Часы! Вы правы, они были испорчены. Может быть, от сотрясения. Русские брали наш город три раза. Все дома растрескались. Те, которые уцелели. Что уж говорить о часах!
— А не можете ли вы вспомнить, какое время показывали остановившиеся часы?
Она опять посмотрела на сидевшего перед ней человека как на безумца.
— Нет, — ответила она решительно, чтобы прекратить этот нелепый разговор. — Я никогда не обращала на это внимания. Во всяком случае, сомнительно, чтобы я могла столько лет помнить такую ничего не значащую и никому не нужную подробность.
«А вот и нет, — подумал капитан. — Ты ошибаешься, моя дорогая. Просто у тебя нет воображения. Совершенно. И это должно было всю жизнь тебе мешать, хотя ты, без сомнения, была хорошей учительницей».
— А особняк после войны ремонтировали?
— Что считать ремонтом? — заметила с горечью пожилая женщина, и Корда догадался, что она недовольна тем состоянием, в котором находится старая резиденция. В душе он полностью был с нею согласен. — Госхоз делал в имении ремонта когда брал здание для дирекции, — сказала учительница. — Побелили стены, сменили электропроводку.
