Анна и Сергей Литвиновы - Здесь вам не Сакраменто

– Как ты думаешь, – спросил Юра, – пойдёт он нам навстречу?

– Пойти-то, может, пойдёт, если милиция не остановит, – загадочно ответил Иноземцев-старший.

– Что это значит? Я что-то совсем отвык от российских реалий.

– Это значит, что в судьбе Спесивцевой теперь не слишком многое зависит от Вилена.

Вилен Витальевич ровным счётом нисколько не испугался того, чем пугал его Юрий Иноземцев. И не устыдился, о чём просил его Владик.

Однако на следующее утро он проснулся в своей огромной и запущенной квартире на Кутузовском и понял, что всё, хватит. Он отомщён. И вина Виктории Спесивцевой не столь велика, чтобы закрывать её в тюрьме на десять лет. Она своё отстрадала, отмучилась. В СИЗО.

И тогда он позвонил когдатошнему своему ученику, а ныне начальнику управления Госкомитета по контролю за оборотом наркотиков, генерал-майору полиции Валерию Евстафьеву.

«Вот неугомонный старик, – подумал генерал, когда увидел звонок от Вилена. И ещё подумал: – Достал». Однако некогда, когда Евстафьев был желторотым лейтенантом в доживавшем свои последние дни КГБ, Кудимов являлся уже полковником, возглавлял отдел и учил юного Валеру уму-разуму, не требуя ничего взамен за свою науку. Евстафьев был благодарен ему за это, а чувство благодарности, как не раз подсказывала ему судьба, не только не следует скрывать, но и необходимо отплачивать по счетам, когда бы тебе их ни предъявили. Может, если б Вилен не принял участия в его судьбе на раннем этапе, генерал-майор не стал бы в итоге тем, кем стал.

В ходе самой первой встречи Евстафьев получил от Кудимова заказ на Спесивцеву. Во время второй, состоявшейся через две недели на том же самом месте на Воробьёвых горах, благодарный Вилен передал генерал-майору гонорар: конверт со ста тысячами американских долларов. Евстафьев небрежно зашвырнул его в бардачок своего «Лексуса». Тридцать тысяч он взял себе, остальное раздал исполнителям: майору Голавлёву и оперу Тюкину из столичного управления. Они, в свою очередь, подогрели людей из М-ского управления, которые подставляли Ярослава Новгородова. (С людьми из концерна «Карибиэн» Кудимов уславливался самостоятельно и проплачивал им сам.) Благодарность благодарностью, но делать грязную работу за одни лишь красивые глаза нынче никто не будет. А того, что полковник в отставке – подсадная утка и налетят архангелы из УСБ[25], Евстафьев не опасался. Надо верить в порядочность хоть кого-то, иначе придётся признать, что мир окончательно сошёл с ума.

Но взяв конверт и тем самым по-новой и по-деловому завязавшись с Виленом Витальевичем, генерал-майор молчаливо согласился с тем, что Кудимов теперь – его крест. И отныне он обязан отвечать на его звонки, пусть даже они окажутся вздорными, и встречаться с ним по первому требованию.

В третий раз они условились сойтись на том же месте поздно вечером – генерал-майор полиции подолгу засиживался на службе, вдобавок после десяти улицы Москвы разгружались, и можно было нормально проехать. С мигалкой Евстафьев носиться не любил и прибегал к ней лишь при крайней служебной необходимости.

На взгляд Евстафьева, Вилен со времени прошедшей со дня их последней встречи постарел ещё сильнее – хотя, казалось, куда больше. Он долго выбирался из своей машины с инвалидским знаком, потом ковылял до припаркованного генеральского «Лексуса», опираясь на трость, затем тягостно влезал, подтягиваясь, а затем забрасывая ноги внутрь авто. Генерал ему не помогал, считал, что своей помощью может старшего товарища оскорбить, унизить. Наконец Кудимов угнездился, дышал тяжело, с присвистом. «Недолго ему осталось», – против воли подумал генерал.

Зимней ночью Москва на Воробьёвых горах представала во всём своём великолепии. Мелкие снежинки кружили на фоне подсвеченного здания университета – роскошного свидетеля сталинских времён, некогда возведённого заключёнными. Величие былых, державных памятников всегда приятно волновало кровь Евстафьева, они доказывали, что он наследник славы былых времён, а не Иван, не помнящий родства.

После пары незначащих приветственных фраз в тёплом салоне «Лексуса» Вилен Витальевич вдруг твёрдо сказал, назвав генерала по имени:

– Я прошу тебя прекратить операцию против Спесивцевой.

Евстафьев немедленно переспросил:

– А что случилось?

Вилен был готов к вопросу, поэтому сразу ответил:

– За неё впряглись разные силы.

– Кто такие? Откуда взялись? Фобосы? Полисы?[26] Депутаты?

– Журналисты. Общественность.

Евстафьев только пренебрежительно махнул рукой: «Это чепуха. Эти у нас давно ничего не решают».

– И всё равно, – упёрся полковник в отставке. – Я хочу, чтобы операция была прекращена, а Спесивцева отпущена.

«Старики – как дети, – с неудовольствием подумал генерал-майор полиции. – Хочу, не хочу, потом опять хочу». И он терпеливо, словно ребёнку, принялся излагать:

– Вы должны понимать, уважаемый Вилен Витальевич, что наш госкомитет – это вам не девочка по вызову, – раздражение, против воли, прорвалось в этой его фразе. – Нас нельзя сегодня вызвать, а через полчаса сунуть купюру в зубы и отправить обратно домой. Если механизм однажды запущен, он начинает работать, помимо моей, вашей или чьей-то ещё воли и желания. Машина обладает огромным моментом инерции, и остановить её крайне непросто, практически невозможно.

– И тем не менее, – упрямо повторил Вилен, – я хочу, чтобы вы свернули операцию. И освободили девчонку.

– Как вы себе это мыслите?! – уже не скрывал своего неудовольствия генерал. – Представьте: вы бросили первый камень в горах – и понеслась лавина. Теперь она мчится сама по себе, и её просто так не остановить!

– Я не прошу возвращать мне деньги.

– Да при чём здесь деньги?! – воскликнул Евстафьев, словно деньги были незначащей малостью, хотя они всегда были при чём, и сейчас нелишними. – Я пошёл вам навстречу, уважаемый Вилен Витальевич, исключительно ради своего к вам глубокого уважения и признательности за дни совместной службы. Но и тех людей, которые, по моему приказанию, выполняли связанное с вами поручение, я глубоко уважаю и ценю как подлинных профессионалов и мастеров своего дела. Задействованы могучие силы на разных уровнях нашего госкомитета, дорогой Вилен Витальевич. Люди провели оперативный эксперимент, добились раскрытия, получили нужные показания, затем закрепили их. Они, как и следовало, получили за свою работу не только вещественные знаки материального поощрения, но и моральные стимулы от своего непосредственного начальства. Дело Спесивцевой включено во все отчёты, о нём упоминалось на коллегии. И вдруг вы мне тут говорите, что всё надобно отменить!

– И тем не менее, – упорствовал Вилен, – я прошу тебя, Валерочка, по возможности это дело свернуть.

– Своими руками я разваливать дело не буду, – не менее категорично проговорил генерал. – Насколько я знаю, в ближайшее время оно будет передано в суд. Но поймите меня правильно, Вилен Витальевич, с моей стороны будет иметь место подрыв авторитета руководства и нашей службы в целом, если я начну давать своим людям взаимоисключающие команды. Сегодня просить их сделать одно, а завтра совсем иное, противоположное по знаку и противоречащее первому. Попросить их притормозить и прикладывать меньше рвения я могу. Но остановить их на бегу – нет, увольте.

«С самого начала надо было думать как следует, старый козёл!» – зло подумал про Вилена генерал-майор.

Никакая кассационная жалоба об изменении меры пресечения успеха не возымела. Из «шестёрки» меня не выпустили. А пять месяцев в следственном изоляторе повлияют на кого угодно.

То, что от меня отказался Ярик, меня в итоге, на общем фоне, задело мало. Когда мне принесли насквозь фальшивое и лживое его письмо, я, разумеется, расстроилась. Но больше за него, чем за себя. Гнилая оказалась душонка у мальчонки. Быстро и мерзко он слинял. Оставалось только порадоваться, что с таким дерьмецом мне не придётся идти по жизни рядом.

Но когда ты торчишь, запертая в клетке, в компании нескольких десятков таких же несчастных, важными становятся совсем иные вещи. Становятся выше, чем Ярик. Существенней, чем Ярик. Например, более-менее нормальный, толсто-набитый матрац, чтобы шконка не отпечатывала синяки на теле. Тёплая вода в душевой, чтоб нормально помыться. Чтобы вывели на положенную часовую прогулку – пусть под небом в клеточку, в удушающем воздухе столичных Печатников. Чтобы в даче с воли оказались бульонные кубики, чтобы можно заварить лапшу и поесть подобие нормального супа.

Мой новоявленный отец отбыл к себе назад, в Калифорнию.

В то, что именно он, а не Шербинский, является моим настоящим папашей, я поверила легко и охотно. Потому что мамаша, хоть далеко не обо всём мне рассказывала, но я ничуть не сомневалась, что в молодости, в столице, в журналистской тусовке, она себе в поклонении разнообразных мужчин не отказывала. И я очень хорошо себе представляла, что она встречается в одно и то же время и с Виктором Ефимовичем (записанным моим папашей), и с Юрием Владиславовичем. Но шансов стать моим отцом при таком раскладе у Иноземцева было гораздо больше. Хотя бы потому, что у него, на тот момент молодого, двадцатилетнего, живчики, по определению, бегали гораздо более шустро, чем у Шербинского. Ясно, как божий день, было и то, почему мать записала в отцы того, кого записала: всё-таки Виктор Ефимович был собственным корреспондентом газеты во Франции, грандиозная сила по советским временам, а что тогда представлял собой Иноземцев? Да и потом, до самой своей смерти, Шербинский обеспечивал меня (и матушку) так, что дай бог каждой. Одна квартира подле метро «Рижская», которую я унаследовала, чего стоила! Понятно и почему в дальнейшем мама – мир её праху, она позаботилась обо мне и за крышкой гроба – перекинула меня под ответственность Юрия Владиславовича: живой отец, пусть и не такой богатый, как первый, все-таки лучше мёртвого.