Лилия Беляева - Убийца-юморист
Ушла, точнее убежала и скоро вернулась с толстым томом в сиреневой обложке, с золотой надписью «Раздумья о былом» и цветным фото В. С. Михайлова со свечой в крупной твердой руке, с уверенным, умным взглядом темных глаз из-под седых, густых бровей.
— Представьте, — сказала Ирина, — какая сила жизни была в этом человеке, какой талантище, какая мощь если он накануне своего восьмидесятилетия написал столько текста! Признаюсь, я поэтому и не могла поверить, что он может умереть! Никак не могла! В то время как его сверстники давно ушли в глухую старость, в безделье, в ностальгию по давнему — Владимир Сергеевич ценил каждый новый день и работал, работал! Дарю вам его мемуары с легким сердцем, — она улыбнулась мне сквозь слезы. Я уверена, что Владимир Сергеевич с удовольствием сделал то же самое.
— Спасибо, — ответила я. — Вот не ожидала…
— Ну что вы, Танечка! Я надеюсь, что эти воспоминания помогут вам в вашей работе над статьей о Владимире Сергеевиче. Вы сможете написать полнее и объективнее. Теперь я хочу рассказать вам, как мы с ним познакомились. Не опускайте глаза! Все мы, женщины, любознательны. Но для вас… из симпатии к вам… я готова приоткрыть, так сказать, завесу тайны над первой встречей моей с Михайловым. Но, — она вдруг перешла на шепот, — лучше не здесь… Я и без того что-то слишком раскрепостилась на этой веранде. Но кругом глаза и уши. Писательская среда! Все подслушивается и подглядывается!
Следом за Ириной я прошла в большую комнату, чтобы утонуть в мягком кожаном кресле. Оглаживая ободок овального стола, Ирина принялась рассказывать мне о самом сокровенном, и в таких подробностях, словно я её самая задушевная подружка:
— Я, конечно, дико извиняюсь, но должна признаться, что мужчины всегда вились вокруг меня. И среди них были весьма молоденькие… И вдруг — гром среди ясного неба! Ко мне в аэропорту подходит высокий, прихрамывающий старец, поднимает мой чемодан, берет меня за руку и требует:
— Вперед! Уже объявили посадку!
Я ничего не понимаю. Но почему-то покорно иду за ним, рядом с ним. Иду и чувствую — всю жизнь мне не хватало вот такой волевой, веселой заботы. Всю жизнь я её ждала, и наконец-то! Верите, только позже, много позже, когда мы прилетели в Архангельск, — я поняла, что это не просто старик, а знамениты писатель. Его встречали с цветами. Его едва не увели от меня. Но он не позволил обращаться со мной кое-как. Он сотворил такое… Он обернулся обнял меня за плечи и сказал громко: «Моя жена Ирина. Прошу любить и жаловать.» О, как чудно нас там принимали! Цветы, шампанское, пароход… Белые ночи… цветет черемуха, одуванчики… Под ногами пружинят деревянные тротуары. Он крепко, крепко держит меня за плечи… А я все думаю, что это сон, что ведь у него есть жена… Хотя он и сказал, что не все у них ладно. И что мне об этом думать не надо. Мол, все эти заботы его.
И знаете, как он поступил? Приехал в Москву. Он развелся с женой. Она, оказывается, давно пила и наркоманила. Часто лежала в Кремлевке. Там для таких есть особое отделение. Называется «неврологическое», ну чтоб красиво звучало. Вот она там то и дело… Не вынесла больших денег и славы своего мужа. Так мне объяснил Владимир Сергеевич. Я видела её как-то: крашеная блондинка. Голубые глаза. Лет на тридцать младше его. В последнее время устраивала ему сцены, даже дралась. Однажды многие видели, до крови исцарапала ему лоб. Но, заметьте, — он не бросил её и после того, как женился на мне. Давал деньги, заботился. Много ли таких вы встретите? Мужчина! Хотя с виду — старик. Рука — железная…
— Отчего же он умер? — подала я голос из гнезда мягчайшего кресла, заработанного волей и талантом, как и все в этом доме, знаменитого писателя.
— Инфаркт. Внезапный. Скорая не успела доехать, — быстро ответила Ирина. — Андрей побежал встречать…
— А он у вас уже работал?
Женщина откашлялась:
— Да, только начал. Только-только… Побежал, побежал… чтоб «скорую» встретить… Они с Владимиром Сергеевичем очень тепло относились друг к другу. Андрей к нему пришел сам. Хотел увидеть писателя, который написал роман… тот… «Возвращение»… О возвращении в жизнь безногого моряка… А Владимир Сергеевич заинтересовался его биографией, как там было в Чечне…
Ирина попробовала застегнуть пуговичку под подбородком, но у неё это не вышло. Пальцы не слушались и дрожали. Или это мне показалось? Или мне кто-то засунул в мозг раскаленный уголек неожиданного вопроса: «А сам ли, своею ли смертью умер прославленный писатель Михайлов?! И почему, почему она, эта весьма неглупая, догадливая женщина, не стала подробничать об одном из самых недавних, самых трагических событий, связанных с неожиданной смертью-гибелью Анатолия Козырева, одного из своих мужей, с кем не теряла живой связи? Отчего обошла эту смерть-гибель стороной? Отчего не посетовала даже, что вот как бывает, вот какая беда?..»
… Хлопнула входная дверь, скрипнули половицы. В комнату вошел Андрей и шуршащая юбкой женщина лет пятидесяти, закричала с порога:
— Ирина! Опять эти сволочи написали в газету! Огромную статью! Поганая бездарная мразь!
— Кто именно, Галина? О чем? — кротко отозвалась вдова.
— Как о чем? О том же! Что мы все, почти все, кто живет на дачах в Перебелкино, не имеем права здесь жить! О том, что мы самовольно эти дачи захватили! Видите ли, это общественная собственность, а не поместья… Видите ли, все бывшие литературные начальники нахапали чужое добро! А я и говорю: да, взяли! Да, чужое! Но если бы этим писакам дали возможность заиметь эти дачи, они что, отказались бы?! Так я и поверила! Называют по именам, подлецы! И моего мужа Сопелкина Петра Петровича тоже! Да, мой муж Сопелкин Петр Петрович… да он же им в прежние годы путевки давал в Дома творчества, они же зад ему лизали!
— Именно эти кто подписал статью? — спросил Андрей, стоя в дверях столбом.
— Может, и не точно они, но другие, подобные, я уверена — такие же! Которые привыкли деньги считать в чужих карманах!
— Ха! — сказал Андрей. — Почему же это, тетенька, не посчитать в чужих карманах! Бывает же интересно: у тебя фига с маслом, хотя мозги есть, а у другого, без мозгов, — баксов навалом!
— Ты все шутишь, Андрюша, — мягко урезонила его Ирина.
— Шучу, конечно, — отозвался Андрей с каменным лицом. — Россия из одних шуток и состоит. Кто в шутку с детства красную икру жрет, а кто по помойкам рыщет для прокорма. Один наверх залез, миллиард своровал — и ничего. А другой ведро картошки с голодухи спер — ему на всю катушку и в тюрьму. Шутейные разборки, куда ни глянь… Шутя положили в Чечне народищу… Шутя прихватизировали все, что не лень, и разворовали станки, пустили на металлолом…
Я слушала, слушала и понимала: этот привратник-поэт не такой примитив, каким показался поначалу. Он мне начинал нравиться…
— Так ты, Андрей, тоже готов сказать, что все мы тут воры? — пришедшая дама в шуршащей широкой юбке на толстой попке развернула к нему сердитое лицо с зачерненными бровками.
— Воры, не воры, — отозвался парень, не сморгнув, — а и не писатели это точно. Писатели, поэты — это другие. Это Пушкин, Лермонтов, Достоевский. Это в ком совесть попискивает хотя бы. Остальные — ханыги, шелупень, урвали, что близко лежало, и держат теперь зубами-когтями. Ну-ка, отними! Посдавали в аренду все, что схапали, и жируют. Вон Семен Вогнев писатель, что ли? А сколько чего по его воле утекло из рук простых-рядовых писателей? А куда идут деньги за аренду и у правых, и у левых? И у еврейцев, и у русаков? Кому перепадает? Начальству! Простые-рядовые, с совестишкой, где? На задворках! У параши! Подумаешь, Перебелкино! Куча бездарных стариков-хапужников!
— Андрей! Ты уже слишком! — встряла, было, Ирина.
— Это только эпиграф! — обрубил парень. — Это для затравки. Это моя обида голос подала. Я-то жил и верил, что писатели, поэты — Боги! Уж они-то точно бескорыстные, болеют за народ, печалятся его печалями. А я тут в Перебелкине только трех порядочных людей обнаружил. Только трех! Вон Василий Борисович Омельяненко — бывший штурман штурмовой авиации. Он про войну пишет, Герой Советского Союза. Почти слепой. Я с ним говорил. Он книгу написал про партизан в Крыму. Ни одно издательство не взяло. Неинтересно им это. И ни один Союз, ни из черненьких, ни из беленьких не предложил средства, чтоб издать. Себя издают да друганов своих. Так Василий Борисович квартиру продал, чтоб эту книгу народу дать, чтоб доставить её в Крым! А эти сволочи морочат людям головы, делают вид, что ужасть как не любят друг друга…
— Какие «эти сволочи»? — строго спросила полногрудая, многотелесная Галина, падая в кресло всей своей тяжестью и приминая сиденье почти до полу. — Какие «эти сволочи», прошу объяснить?
— Да которые последнюю мою веру в писателей порушили! Одни орут — «Мы, евреи, самые умные, честные и талантливые!» Другие, белобрысенькие: «Мы, русские, самые рассамые большие патриоты!» А как углядели эти дачки, так и кинулись со всех этих двух лагерей и схапали и теперь тут полный интернационал. Вон там, на подходах к Перебелкину нагромоздили общие баррикады, чтоб биться до последнего за свою добычу.
