Вячеслав Сухнев - Грязные игры
Ребятам из банды Степана иногда требовались не очень разборчивые мастера скрытой съемки.
У Степана в милиции были контакты - вот и выяснил: да, служил такой хрен с горы, Паша Фанера, которому не обломилось подхарчиться за счет простых советских спекулянтов. Паше банда предложила деликатную фотосъемку в Ногинске. А чтобы ему объектив не оторвали вместе с головой, выделили в качестве живого щита Акопова, тогда проходившего по кадровым спискам Степана, и еще одного бывшего воина-интернационалиста.
За неделю Акопов с Пашей не то чтобы подружились, нб сработались. Сблизило их общее чувство опасности. Паша светился и горел в деле впервые его неудовлетворенная страсть к тайнам и рискованным фотосюжетам переплелась с удовлетворенной страстью к деньгам. Потом они выезжали несколько раз на "натурные съемки" в Приднестровье, в Екатеринбург и другие криминально напряженные точки. Паша освоил видеокамеру, виртуозно снимал и батальные, и постельные сцены.
- Работаешь, значит, - вздохнул Акопов. - Скажи хоть, на кого?
- На Мостового, - с некоторой гордостью сказал Паша. - Хороший, оказывается, мужик. Голова! Всю науку знает.
Акопов ничего не понимал. С какой стати Мостовой, недавно ставший вице-премьером, заинтересовался окружением генерала Ткачева? Еще одна странность...
- И Степан тебя отпустил?
- Отпустил, без проблем. Даже посмеялся. Ты, говорит, Паша, как звезда футбола, переходишь в другой клуб. Камеру вот подарил - "Сони".
- Ладно. Здесь что делаешь? Конкретно?
- Сказал же - работаю! Поручили снять какойто междусобойчик. Показали дачу, дали охрану.
- Отдыхает твоя охрана, - сказал Акопов. - Может, к утру прочухается. А с тобой что делать?
- Только не топи, - засмеялся Паша, повернувшись к озеру. - Я плавать не умею. Ты ведь здесь тоже из-за той самой дачи. Верно? Значит, на свою госбезопасность трудишься. Ну и трудись дальше. Ты с одной стороны, я - с другой. Тебе - бабки и мне - бабки. Остальное - фанера.
- Вот так просто?
- Ага. Чего нам делить? Заказчики приходят и уходят, а мы остаемся. Они там, на даче, какя понимаю, любители. Хоть и генералы. Даже охрану путевую не поставили - пустили по забору мудаков, а собак заперли. Да... А мы с тобой, Гургенчик, профессионалы. Ну и не будем друг друга утомлять.
- Наверное, ты прав, - сказал Акопов. - Скажи, это не ваши шуруют на здешней телефонной станции?
- Вполне возможно. Точно не знаю, а врать не хочу.
- За кого играет Мостовой?
- Эх, Гурген... Это мы с тобой вечно за кого-то играем. А Мостовой играет за себя. Я же говорю: не башка у мужика, а библиотека имени Ленина.
- Не знаешь, зачем Мостовому нужна съемка этой компании? Какие-то определенные пожелания были?
- Ему вся компания - до лампочки. Ему Федор Васильевич нужен. Ну, этот толстый из Минобороны. Я его уже месяц пасу.
- Так-так... Давай, Паша, присядем. Расскажи подробнее!
Через полчаса Акопов встал.
- Все, расстались! Надеюсь, ты не будешь никому докладывать, что видел меня у дачи?
- Чтоб я сдох! Но и ты, Гурген, не пиши про меня в мемуарах. А что съемку не закончил... Скажу - вспугнули.
- Договорились. Живи, Паша, живи, друг.
Пока живи...
На всякий случай он возвращался к себе кружным путем - через пустырь и проулок. Да еще минут десять, затаившись, осматривал тылы через очки ночного видения. Хвоста не было. А может, Паша Фанера обленился вконец на новой работе.
Акопов поднялся в аппаратную в самом скверном расположении духа. Надо было связываться с Савостьяновым и не хотелось выдавать Пашу как источник информации.
- Явился, слава Богу! - сказал Борис. - Я уж думал - тебе в генеральском подвале почки полируют сапогами. Одного ты классно завалил. А второй где?
- Убежал, - буркнул Акопов. - Что тут удивительного? И на старуху бывает проруха. Как там наши гости?
- Гости - в жопе гвозди... Гудят вовсю, аж завидно! Про ямщика запели.
Да, песнопения на даче Антюфеева были слышны и без спецаппаратуры.
24
"Оборотной стороной завоеванной нами свободы, а точнее - жуткой карикатурой на свободу стал правовой нигилизм. "Всем все можно". Для самых немыслимых в правовом государстве действий даже не требуется особого политического влияния - достаточно обладать особой наглостью. Такая язва грозит разложением и гибелью общества. Первоисточником ее стала гибель старого, бюрократического государственного порядка при недостроенном новом, демократическом. Но сегодня действует и другой источник правового нигилизма: он распространяется с верхних этажей самого государства".
О. Лацис.
"Сорокалетие несбывшихся надежд".
"Известия",
1993, 25 сентября.
- Нет, - с сожалением сказал Толмачев. - Не смогу.
- Я ведь рядом, три остановки на метро, - сказала Полина.
- Ну, прости, - сказал Толмачев. - Торжественно обещаю: закончу этот чертов доклад - возьму неделю отгулов. И мы с тобой устроим маленький медовый месяц.
- На неделю?
- Да, на целую неделю.
Полина подышала в трубку и сказала:
- Ладно, ловлю на слове. А я подожду. Всю жизнь ждала - еще немного подожду.
Толмачев осторожно положил трубку. Он сказал Полине, что страшно занят докладом о состоянии флоры Подмосковья. Мол, такое задание дала Российская академия наук Институту химии растений.
Поднял глаза и увидел на полке желтую брошюру с выжимками из Солженицына и прочих передовых авторов. Книжка называлась "Жить не во лжи".
Толмачев засмеялся и повернул брошюру титульной обложкой к стенке.
- И какою-то фатою Альба бережно укрыла Богородицы чего-то, забормотал он. - И все шнуровки распустила... Сон разума порождает чудовищ.
Длительный звонок в дверь прервал его экзерсисы по Фейхтвангеру. Толмачев решил не открывать, но в дверь ухнули крепким кулаком, и трубный голос возвестил на весь дом:
- Я знаю, химик, ты дома!
Толмачев подошел к двери, заглянул в глазок.
Великий писатель земли русской, друг собак и гуманист-просветитель Глорий Георгиевич Пронин величественно качался в коридоре. Килевая и бортовая качка его мощного корпуса сопровождалась переливчатым звоном так звенят колокольцы в финале оперы Михаила Ивановича Глинки "Жизнь за царя". До недавнего времени она шла под названием "Иван Сусанин".
Делать было нечего. Толмачев щелкнул замком и посторонился.
- Я тут затарился, - сообщил Пронин, потряхивая сумкой из пестрой плащевой ткани - подобные сумки среди бомжей и алкоголиков именуются "папины трусы".
- Хорошо затарился, - печально вздохнул Толмачев.
- Просто замечательно, - согласился Глорий Георгиевич, целеустремленно прорываясь мимо Толмачева на кухню. - Будем пить, раз не дают отдохнуть по-человечески.
- Кто не дает? - спросил Толмачев, покорно доставая боевые стопки зеленого стекла. - Уточните, пожалуйста.
- Наше родное сучье государство, - уточнил писатель. - Я ведь раньше все время на море отдыхал, в домах творчества... Стопки убери, давай стаканы. Почему творчества, спросишь... Это крымское розовое. Сто лет не пил. Мы с него и начнем.
Писатели и тут решили повыеживаться. Ты штопором попробуй... Обрати внимание: не дом отдыха, а Дом творчества. Пробку выкинь - не выдохнется, не успеет. Как будто писатель - существо надмирное и в отдыхе не нуждается. Все, значит, отдыхают, а он, бля, творит! Творит - в виду моря и обнаженной натуры...
Пронин истово опрокинул в рот стакан крымского розового, крякнул, утерся ладошкой.
- Да-с. Наши дома творчества стояли по всем теплым морям. Выстроенные, между прочим, за счет писательского союза. Там и моя трудовая копейка зарыта. И что имеем? В Пицунду поехать не могу - грузины с абхазами разбираются, кто из них самостоятельнее. Хотя, между нами... Да-с. В Юрмалу тоже не могу. Заграница, бля! Полмиллиона свободных латышей, и все поголовно в белых национальных штанах, вышитых крестиком. И в Крым дорожка заказана. Опять заграница! Обложили шавки русского медведя... А как проснется? Я бы с полным правом мог потребовать украинского гражданства, потому что, между нами, какой я русский...
Но не потребую! А наоборот.
- Вы что-то в национальную политику ударились, - заметил Толмачев. Насколько помнится, речь шла о домах творчества.
- Ага, о домах творчества. Да-с, не додумались умные головы из нашего писательского союза построить хоть один Дом творчества на южном берегу Белого моря, на исконно русской территории. Или на острове. Дом творчества "Соловки"! А? Там ведь все лето - белые ночи. Двадцать часов в сутки солнце светит. Загорай - не хочу! Твори, пока глаза не вылезут!
По счастью, перед визитом к Толмачеву писатель затарился не только наружно. До полной кондиции ему вполне хватило двух стаканов розового возможно, действительно крымского. Толмачев с воодушевлением уволок Пронина домой, уложил на продавленный диван, а рядом, как добрый самаритянин, поставил заботливо откупоренную бутылку все того же баснословного вина.
