Сергей Соболев - Засланный казачок
— Перевели. Я, правда, не успел детально с ними познакомиться… Отец смотрел несколько страничек и сказал, что это записки кого-то, кто прошел через вильнюсское гетто. Я не думаю, Саныч, что эти бумаги тебе как-то пригодятся в ходе расследования.
— Все же перебросьте мне копию… желательно прямо сегодня.
Глава 29 ИЗ НАШЕГО ПРОКЛЯТОГО ДАЛЕКА (3)
Следующие двенадцать часов — а может, десять или все пятнадцать, у нее ведь нет при себе часов — оказались для Поплавской самыми, пожалуй, трудными, с тех пор как она очнулась здесь, в этом тесном, темном узилище и в какой-то мере стала осознавать всю тяжесть постигшего ее несчастья.
Все это время, между двумя визитами в камеру старика, между "утром" и "вечером", Юля находилась в тяжелом пограничном состоянии и была совершенно не в силах ни спать, ни тем более бодрствовать, оставаясь и далее в этой кромешной тьме и полной неизвестности.
В какой-то момент она подумала, что ее бросили здесь, забыли… она стала кричать, пытаясь кого-то вызвать, но никто, даже старик, на ее зов не откликнулся.
Даже ее специальные знания в области психологии и других смежных наук сегодня как-то слабо помогали ей справляться с отчаянием, страхом и тотальным чувством одиночества.
В какой-то из мучительно долгих моментов ее существования в этом изолированном от остального мира темном уголке Юля подумала, что сегодня, наверное, суббота.
Она могла ошибиться, конечно. Неизвестно ведь, сколько времени ее пичкали наркотиками, до того как она очнулась и пришла в себя. Так что сегодня мог быть понедельник, четверг или любой другой день недели.
Но Юля решила для себя, что сегодня — суббота. Вернее, вечер пятницы, переходящий в ночь на субботу, а затем и, собственно, субботний день — иудейский шабат.
Когда ей стало совсем плохо, совсем невмоготу, она прочла едва ли не единственную молитву, которую знала целиком и назубок: "Шма, Исроэль!"[29]
…Ну а к кому или чему, спрашивается, она сейчас еще могла обратиться за помощью и поддержкой?
Когда она услышала знакомые шаркающие шаги за дверью и увидела чуть забрезживший — на короткое время, пока в коридоре вновь не выключили электрическую лампочку — по контуру двери свет, она была рада появлению хоть какого-то живого существа почти так же, как Робинзон, когда обнаружил на своем одиноком необитаемом острове Пятницу.
— Ну скажите же что-нибудь! — почти взмолилась Юля, обращаясь к занятому исполнением своих нехитрых обязанностей старику. — Вы литовец, да? И что? По-русски совсем ничего не понимаете? Шпрехен зи дойч?[30] Ду ю спик инглиш?[31] Ах ты, беда какая… Как же мне с вами поговорить?! Ну скажите хоть что-нибудь на своем родном языке!.. Мне показалось в прошлый раз, или вы обругали меня наркоманкой и проституткой?..
Старик внес в камеру большой закопченный чайник с кипятком, затем принес ведро холодной воды и голубенький пластиковый таз. Сделав еще одну ходку, он доставил в камеру миску с вареной картошкой, а также кусок мыла в половинке пластиковой мыльницы и сложенную в несколько раз тряпицу, призванную, вероятно, заменить узнице банное полотенце.
— Ну что же вы молчите?! — Звякнув цепочкой, Юля поднялась с топчана. — Человек вы, в конце концов, или… зверь?!
— Аш не калбу су наркоманайс, — долетело до нее уже из-за двери. — Не галема…[32]
Юля наконец-то смогла помыться, поменять белье и даже устроила легкую постирушку.
Сегодня, после очередного визита старика, ее ожидал приятный сюрприз: когда она разворачивала сверток с полотенцем, то обнаружила там свечу.
Причем свеча оказалась толще, чем та, которую Юля нашла, когда осматривала возвращенный ей рюкзак. Такая свеча, как эта, способна непрерывно гореть часов шесть, а то и все восемь…
Юля достала из-под подушки сверточек с коробком спичек, чиркнула серником, затеплила свечу. И сразу же на душе стало как-то легче, особенно после того, как она вымылась вся и перекусила еще теплой картошкой, щедро приправляя ее крупной и необыкновенно вкусной солью…
Потом вымыла руки, поправила "постель", достала из рюкзака заветные странички и, легонько вздохнув, стала читать с того места, на котором она вынуждена была вчера прерваться.
* * *
Прошло уже три недели, как на свете нет моего Ицхака. Моего первенца, который показался нам лучиком света и надежды в аду, в котором против собственной воли оказались и стар и млад, моей родной кровинушки.
Минула неделя с того дня, когда я попрощалась с М., который дал мне эту тетрадку, а также оставил пару карандашей и свечи, и еще с тремя нашими, которых проводник увел в другое место — живы ли они?
Хозяин наведывает нас все реже. Раньше он приходил каждый день… вернее, глухой ночью. Приносил воду, немного картошки, иногда сырую свеклу, реже — черствый хлеб. Выпускал нас на прогулку, минут на десять, не больше. М. брал на руки Изю, а я Малыша или же наоборот, и мы ненадолго вылезали из "малины" на свежий воздух. М. хорошо говорит по-литовски: он пытался объяснить хозяину, что нашим младенцам нужно больше бывать на воздухе, хотя бы минут по сорок в день. Но хозяин и слушать этого не хочет. М. передал мне его слова: "Вы что, жидасы, совсем рехнулись? Кто-нибудь может вас увидеть и тут же побежать к "ипатингасам" или сразу к немцам! Тогда вас убьют на месте, а меня повесят за помощь евреям!.. Если только ваши мальцы попробуют плакать или кричать во время прогулки, вы у меня тогда всю оставшуюся жизнь будете под землей, в своей "малине", сидеть…"
* * *
Мне все чаще кажется, что Й., наш сосед по "малине", сошел с ума.
Парень молится с утра до вечера и с вечера до утра.
В те редкие часы, когда Малыш и вся окружающая нас обстановка позволяют мне забыться на час или два неглубоким, тревожным сном, я все равно — так мне кажется — слышу его отрешенный голос, с протяжными интонациями, столь отчаянными порой, словно он пытается пробиться этими своими словами сквозь толстую глухую стену…
Й., накрывшись талесом[33], читает поочередно то поминальную молитву "кадиш", то "Шма, Исроэль", то все подряд молитвы, какие он только знает наизусть.
Я не знаю, кто ему дал талес… скорее всего, он спрятал его и пронес сюда под одеждой. Местные проводники и те из наших, кто помогает выводить людей из гетто, лагерей "Кайлис" и "Г.К.П.", специально предупреждают, чтобы никто не смел с собой брать каких-либо предметов культа, а также литературы на идише. Думаю, что Й. ослушался этого строгого приказа и вынес талес из гетто, спрятав его на себе…
Когда здесь еще был М., он как-то умел успокоить этого парня, и тот подолгу никого не тревожил своими молитвами и песнопениями.
Но что можем сделать мы, две женщины, у каждой из которых по ребенку на руках: у одной восьмилетняя девочка, не совсем здоровая, с подозрительным кашлем, а у другой, лишившейся только что собственного ребенка, а с ним и молока в груди, трехмесячный младенец?..
* * *
Мы много раз, то по очереди, то вдвоем, просили… просто умоляли, чтобы он остановился, отдохнул сам и дал нам отдохнуть от своего продирающего, порой, как мороз по коже, голоса.
Его приходилось тормошить за плечо, потому что на голос он уже не отзывается… Однажды он снял с себя талес, когда горела свеча, и тогда я увидела глаза этого мальчика, почти моего ровесника… он видел не меня или всех нас, укрывающихся в "малине" на задах литовского хутора, а что-то другое, и с этим, наверное, уже нельзя было ничего поделать.
Однажды, когда Й. особенно разошелся и его голос из-под талеса доносился особенно громко, даже здесь, под землей, мы услышали, как на хуторе взвыла собака, сидящая круглые сутки на цепи… Я очень испугалась, что сейчас явится разгневанный хозяин и всех нас здесь прибьет… или же завалит вход в "малину", и тогда все мы задохнемся и это тайное убежище станет нашей братской могилой…
Я не за себя испугалась, а за Малыша. Хотя и за себя тоже… Мои кулаки задубасили в спину Й. Он пришел в себя, снял талес, и спустя короткое время собака на хуторе затихла.
* * *
Я сажусь за свою писанину раз в три или четыре дня. Экономлю свечи. Бывает, что нет настроения и даже сил браться за карандаш. Да и Малыш не дает мне скучать, требуя к себе внимания… хотя он очень спокойный и некрикливый мальчик… Я уже ему пообещала, что, когда он вырастет, я никогда не буду его называть "шлемазл" или "шая"… хотя сама знаю, что буду, потому что все еврейские дети, когда что-нибудь натворят, бывают и шлемазлами и шаями. Ты не знаешь, детка, что обозначают эти слова? Когда-нибудь — я в это очень и очень надеюсь! — ты их непременно услышишь, поэтому твоя тетя, которой ты передан на сохранение, кое-что хочет объяснить тебе… пока еще существует такая возможность.
