Евгения и Антон Грановские - Дневник тайных пророчеств
- А вы разве нет? - ответил Блюмкин вопросом на вопрос. - Я понимаю, что вы хотите уберечь свое знание, не дать ему попасть в чужие руки. Но, уверяю вас, Николай Степанович, мои руки столь же надежды, как и ваши. Вы можете смело мне довериться.
- Да с чего вы вообще взяли, что такой дневник существует? - холодно поинтересовался Гумилев.
Блюмкин позволил себе усмехнуться.
- Я знаю это от человека, который был вашим помощником, - спокойно и четко проговорил он. - Этот человек итальянец, а фамилия его Браккато.
По лицу поэта пробежала тень.
- Не знаю, о ком вы говорите, - сухо сказал он. - Среди моих помощников не было никаких итальянцев. Вы можете ознакомиться со списком участников экспедиции. Он наверняка остался в архиве Музея этнографии.
Блюмкин нахмурился.
- Зря вы так, - с упреком сказал он. - Я ведь не собираюсь забирать у вас дневник просто так. Я предлагаю вам сделку. Ваша жизнь в обмен на дневник. По-моему, одно другого стоит. Или нет?
Гумилев молчал, угрюмо уставившись в пол. Блюмкин выдержал паузу и продолжил:
- Зная о ваших геройских выходках, я допускаю, что вы не цените свою собственную жизнь. Но подумайте о родных и близких. У вас есть сын, мать, любимая женщина. Вы ведь не хотите, чтобы с ними стряслась беда?
Николай Степанович медленно поднял на Блюмкина взгляд. Глаза его словно остекленели. Побелевшие от ярости губы изогнулись в усмешку.
- Не слишком ли много вы на себя берете? - поинтересовался он.
Блюмкин качнул головой:
- Отнюдь нет. Мне предоставлены самые широкие полномочия. Если понадобится прибегнуть к силе, я не стану колебаться.
- В этом я не сомневаюсь, - сказал Гумилев.
Некоторое время мужчины молчали, глядя друг другу в глаза. Поэт отвел взгляд первым.
- Я не могу дать вам то, что вы просите, - тихо сказал он.
- Почему?
- Я избавился от дневника. Сжег его.
Блюмкин слегка побледнел и медленно покачал головой:
- Вы этого не сделали.
- Сделал, - сказал Гумилев. - Этот дневник не давал мне покоя, выбивал почву у меня из-под ног. Как можно жить с мыслью, что мир совсем не то, чем кажется, и что доказательство этого - у тебя под рукой?
- Но ведь, узнав истину, нельзя добровольно вернуться ко лжи! - возразил Блюмкин, еще больше побледнев. - Так не поступают!
- Поступают, - спокойно сказал Николай Степанович. - Все и всегда. Душевное равновесие дороже истины.
Блюмкин натянуто усмехнулся.
- Я вижу, вы не дорожите своими близкими.
- Я понимаю, что подвожу их, но ничем не могу им помочь, - мрачно проговорил Гумилев. - Дневник уничтожен и не подлежит восстановлению. Он превратился в дым и вылетел в каминную трубу.
Из горла Блюмкина вырвался хриплый вздох.
- Допустим, - тихо сказал он. - Допустим, что это так. Но ведь вы помните, что там было написано! И вы можете восстановить его по памяти!
Николай Степанович пристально посмотрел чекисту в глаза и покачал головой:
- Нет. Это невозможно. Я делал свои записи под влиянием наркотических трав, в состоянии эйфории и экстаза. А после - почти не перечитывал. Но даже то, что я читал, я не помню. Строки были очень сумбурны. Ни ясных образов, ни четких сообщений. Хаос слов и видений.
Блюмкин мучительно поморщился.
- Послушайте, Гумилев, - с досадой проговорил он, - вы же умный человек. Поймите же вы наконец, что я…
В дверь тихонько стукнули. Не успел Блюмкин крикнуть «входите», как дверь открылась и в кабинет вошел невысокий мужчина с густой шевелюрой волос и такими же густыми усами. Вошел он неторопливо и спокойно, как человек, имеющий право входить куда угодно и когда угодно.
- Здравствуй, Яков! - негромко проговорил вошедший.
Блюмкин тут же вскочил со стула и приветливо воскликнул:
- Добрый день!
Вошедший глянул на Гумилева лукавыми темными глазами и быстро спросил:
- Это кто тут у тебя?
- Поэт Николай Гумилев, - отчеканил Блюмкин.
- Гумилев? - Мужчина наморщил низкий лоб и скользнул по лицу поэта любопытным взглядом. - Слышал-слышал. Яков, у меня тут дела. К тебе зайду через двадцать минут. Успеешь закончить?
- Думаю, да.
- Ну, хорошо.
Усатый повернулся и так же неторопливо вышел из кабинета. Блюмкин вздохнул и снова уселся на стул.
- Послушайте, Николай Степанович… - начал он, но осекся. - Что с вами, Николай Степанович?
Гумилев смотрел на закрывшуюся дверь испуганным взглядом. На лбу у него проступили бисеринки пота.
- Что с вами? - снова спросил Блюмкин. - Вам плохо?
Гумилев качнул головой и перевел взгляд на Блюмкина.
- Н-нет… - с трудом проговорил он. - Так, вспомнил кое-что… Что это был за человек?
- Это? Нарком рабоче-крестьянской инспекции товарищ Сталин. Между прочим, уже четыре месяца как генсек ЦК партии. А что? Вы разве с ним знакомы?
- Нет, - снова качнул головой Гумилев. - Просто у него такое лицо…
- Лицо как лицо, - пожал плечами Блюмкин. - Давайте вернемся к нашей беседе. У меня, как вы понимаете, мало времени. Итак, Николай Степанович, мне нужно, чтобы вы восстановили дневник.
- Я уже сказал вам, что это не…
- Хватит! - рявкнул Блюмкин и ударил кулаком по столу. Глаза чекиста пылали, на толстых бульдожьих щеках проступили алые пятна. - Вы восстановите дневник, Гумилев! Мы сделаем это вместе. И не пытайтесь меня обмануть! Иначе ваша мать будет арестована по обвинению в содействии мятежникам. А вашего маленького сынишку найдут в Петровском парке с перерезанным горлом.
Гумилев молчал. Он так оцепенел и побледнел, что стал похож на мраморную статую. Блюмкин едва заметно усмехнулся. «Вот так-то лучше, парень», - подумал он, а вслух сказал:
- Сейчас вы отправитесь в камеру и проведете там ночь. На рассвете вас вывезут в лес и расстреляют. Пули будут холостые. Все, что от вас требуется, - это упасть в ров и притвориться мертвым. Когда солдаты удалятся, я вытащу вас. Вы все поняли?
Гумилев молчал.
- Я спрашиваю: вы все поняли?
- Да, - тихо ответил Гумилев. - Я понял.
- Вот и хорошо. И держите язык за зубами. Помните о матери и сынишке.
Блюмкин встал из-за стола, подошел к двери и распахнул ее.
- Конвой! - крикнул он. - Уведите арестованного!
6
Первого сентября тысяча девятьсот двадцать первого года по Невскому проспекту шагал, сунув руки в карманы кургузой курточки, молодой парень. Из-под лихо заломленного на затылок картуза торчал рыжий вихор.
Остановившись возле щита объявлений, парень уставился на приклеенную к серым доскам газету «Петроградская правда». Первая полоса газеты была целиком посвящена недавнему громкому делу о тайной организации монархистов. Собственно о «деле» там почти ничего не было. А был список расстрелянных заговорщиков, состоявший из шестидесяти одного пункта.
Парень положил палец на список и стал, шевеля толстыми губами, читать фамилии, сдвигая палец все ниже и ниже. Наконец палец замер на строчке «Н. С. Гумилев». Напротив фамилии поэта чернели несколько тускло набранных строк:
«Активно содействовал составлению прокламаций контрреволюционного содержания. Обещал связать с организацией в момент восстания группу интеллигентов и кадровых офицеров. Расстрелян».
Парень убрал палец с газеты. Несколько секунд он о чем-то размышлял, сдвинув рыжие брови к конопатой переносице. Затем вздохнул, поскреб пятерней в затылке, поправил картуз и, понурив голову, зашагал дальше.
Три дня спустя парень стоял у калитки старой помещичьей усадьбы в Бежецком уезде Тверской губернии.
- Эй! - крикнул он. - Эй, можно вас спросить?
Поднимавшаяся по ступенькам крыльца стройная, высокая женщина в сером пальто остановилась и оглянулась. У нее были черные блестящие волосы и бледное лицо.
- Могу я видеть Анну Андреевну Ахматову? - осведомился парень.
- Да. Это я, - ответила женщина, тревожно посмотрев на парня. - Входите, там не заперто.
Парень стянул картуз, толкнул калитку и вошел во двор.
- Проходите в дом, - сказала Анна Андреевна.
Парень отрицательно качнул головой:
- Нет, спасибо. Боюсь, на поезд опоздаю. Задержался в пути, не сразу вас нашел. Теперь времени в обрез.
Он достал из-за пазухи сверток и протянул женщине:
- Анна Андреевна, это вам.
Ахматова взяла сверток и растерянно на него посмотрела.
- Что это?
- Разверните и увидите.
Женщина развернула коричневую бумагу бледными длинными пальцами и достала толстую тетрадь в черном сафьяновом переплете.
- О боже, - выдохнула она и посмотрела на парня. - Это… от Коли?
В ее серых глазах замерцала такая невыразимая грусть, что у парня сжалось сердце.
- Да, - кивнул он, отводя взгляд. - Он передал это мне. За день до ареста. Тогда уже было известно, что его возьмут. И он… В общем, он просил, чтобы я передал это вам.
Ахматова держала в руках тетрадь, глядя на нее с тоской и со страхом. Парню стало жаль эту красивую, странную женщину с необыкновенным лицом, и он сказал:
- Анна Андреевна, я читал ваши стихи. Они очень хороши. Конечно, не так хороши, как у Николая Степановича, но… - Парень понял, что сболтнул лишнее, и, смутившись, остановился.
