Замок из золотого песка - Марина Владимировна Болдова
Я открыла дверь в свое временное пристанище. Ванькины фотографии с пианино мама переставила на книжные полки, сменила покрывало на кровати с пушистого розового на шерстяной клетчатый плед, убрала мягкие игрушки и плакаты со стен. Комната потеряла свой стиль, став нейтрально-обезличенной, как гостиничный номер. Мне стало грустно, я поняла вдруг, как скучаю по сестре.
Я уже хотела позвонить ей, когда телефон ожил сам. Номер был мне незнаком, но я приняла вызов. Услышав голос Ванькиной свекрови, я удивилась – у меня в контактах был записан совсем другой ее номер.
Ада Серафимовна Сикорская попросила о встрече. Недоумевая, зачем я ей понадобилась, я все же не отказала, договорившись на завтрашний вечер.
С утра было солнечно и жарко, а накануне вечером ветер шумно трепал листья на деревьях, и на металлический козырек крыльца падали крупные капли. Мне даже показалось по звуку, что это барабанят градины. В открытое окно тянуло влагой, засыпала я уже под частый, ритмичный стук дождя.
На удивление, проводить деда Никодима в последний путь пришло немалое количество жителей Приозерья. Столовая при кладбище вместила всех, хотя стулья стояли плотно друг к другу. А вот добрых слов за поминальным столом было сказано мало. В основном говорили мужики, которых отец и сын Стешины на свои поля нанимали сезонно. И только о том, каким неутомимым работником был дед Никодим – в его-то годы. Тихо обсуждался его крутой нрав, хамское отношение к людям и скупость. Я слышала этот шепоток, но делала вид, что мне все безразлично. Хотя в моей душе от недобрых слов вновь родилась жалость к деду: прожил человек почти девяносто лет, а любить его никто не любил. А он любил?
Почему-то в этот момент я вспомнила сестру. Любил ли дед хотя бы родную внучку? Я долго была абсолютно уверена, что нет. Пока одна случайная встреча не заставила меня задуматься – а что мы с мамой и Семочкой натворили своей неуемной любовью к Ваньке?
Встреча эта случилась около месяца назад, как раз в тот день, когда она объявила, что выходит замуж за Сикорского. Я сидела на остановке на трассе, машина Семочки не завелась, а в город нужно было попасть непременно сегодня. Я ждала маршрутку или, на худой конец, попутку, нервничала, потому что опаздывала на встречу с Лизой и Иришей. Под навесом остановки на лавочке сидела монахиня, как позже выяснилось, из женского монастыря иконы Божьей Матери «Всецарица». Не знаю, что меня подвигло на откровенность, но я выложила незнакомому человеку все свои сомнения насчет грядущей свадьбы. Да еще и пожаловалась на непутевую жизнь сестры, за которую у меня болит душа, словно она мне не сестра, а мой ребенок. Пожилая монахиня слушала молча, ни разу не прервав мою исповедь. И когда я, извинившись, замолчала, она задала мне вопрос, люблю ли я сестру? Я, даже не раздумывая, ответила «безумно».
«Вот именно, что безумно, почитай – без ума. Баловала, потакала, так? А любовь к ближнему – это в первую очередь строгость. Истинная любовь исходит не из того, что нравится другому. А из того, что ему полезно, невзирая на то, радует это его или нет.
К чему привела тебя твоя любовь к сестре? Она творила, что хотела, а ты вместо того, чтобы урезонивать ее по всей строгости, помогала ей в этом. Так вы и пришли к беде. То, что с ней случилось, даст Бог, уроком станет. И не только ей, но и тебе тоже. Со своими детьми ты такой ошибки не совершай, иначе будут они катиться по наклонной плоскости, все ниже и ниже. Разве это любовь?» – сказала монахиня, заставив меня покраснеть от смущения. Тогда меня охватило отчаяние и накрыло такое чувство вины, что я не смогла сдержать слез. «Плачь, сестра, слезы твои чистые и душу облегчат. Молись, если умеешь. Только помни, что молитва лишь тогда силу имеет, когда ты ее прочувствуешь. Каждое ее слово – от первого до последнего. Иначе это – пустая болтовня», – строго произнесла она.
Больше мы не проронили ни слова. Пришла наконец маршрутка, мы заняли места в отдалении друг от друга. Мне ехать было недалеко, я вышла первой, в дверях обернулась – монахиня меня перекрестила.
Можно было бы и забыть, но я вспоминала ее слова часто. А сейчас подумала – получается, что только дед Никодим, единственный среди нас, по-настоящему любил Ваньку, пытаясь воспитывать строго…
Я решила ехать в город сразу же после поминок. Мама весь день чувствовала себя хорошо, хотя я боялась, что она будет волноваться. Мы вернулись в дом на двух машинах, за рулем одной из них был Реутов. Что поразило меня еще на кладбище – Григорий был по-настоящему огорчен смертью деда Никодима. Он даже в какой-то момент прослезился, правда, кроме меня это вряд ли кто-нибудь заметил.
Когда мы возвращались на стоянку, я не удержалась от вопроса – что ему какой-то чужой дед, раз он так переживает его смерть? «Отца своего вспомнил, Марья. У нас с ним тоже при его жизни отношения не заладились. А потом, вот так же – на кладбище, вдруг меня накрыло: что же я, такой недоумок, старика своим превосходством унижал? Вот, мол, ты – неуч, а у меня два высших… Да он с оконченной на трояки восьмилеткой знал и понимал больше, чем я, «академик». И самое главное понимал – любить нужно близких, а не поучениями долбить. Подсказать, ладно, но не казнить. И еще до меня дошло, как маме больно и обидно было выслушивать мои претензии к отцу. Любили они друг друга и берегли. И переживали оба за меня, единственного сына. А я их – неучи… И ничего не исправить, Марьяша, ничего…» – вновь чуть не расплакался Григорий. Я даже остановилась на миг от такого его признания. С этой минуты стали мы ближе, что ли, посмотрев друг другу в глаза. Кивнули синхронно, мол, понятно все… И пошли дальше к выходу с кладбища.
Я ехала на переднем сиденье рядом с ним. Когда вылезала, тихонько сжала его запястье…
Уложив вещи в сумку, я вызвала такси.
До встречи с
