Бумажные души - Эрик Аксл Сунд
Иногда я ловлю себя на том, что разговариваю с ним вслух о вещах, о которых потом напишу в дневнике. Ингар не может ответить мне, но, когда я представляю себе, как он идет рядом и слушает, мои мысли приходят в порядок.
Читая “Драгоценности королевы”, я думаю, что Тинтомара – это на самом деле Ингар. Так мне легче вообразить его перед собой. А еще я научилась встречаться с ним по ночам. Когда все засыпают и я погружаюсь в сон, в свой ночной мир, я чувствую его рядом с собой.
В начале нового года, когда день понемногу прибавляется, родители Ингара часто уходят в Даларну, и их изба пустует. Дверь заперта, но я знаю, что окно в комнату Ингара можно открыть снаружи. Если надавить на раму, окно немного подается, и можно веточкой поднять задвижку.
Я встаю с кровати и с бьющимся сердцем крадусь по снегу к их дому. Вскоре я уже стою голая перед шкафом в комнате Ингара и дрожащими руками достаю рубашку, в которой он работал.
Откидываю одеяло, ложусь в кровать и прижимаю льняную рубашку к лицу.
Я делаю несколько глубоких вдохов. У материи соленый, чуть кисловатый запах – такой же, как у Ингара, когда мы спали вместе. Моя голова лежала у него на плече, нос почти утыкался в подмышку.
Я закрываю глаза и крепче прижимаю рубашку к носу и рту. Другая моя рука живет собственной жизнью, касается меня, как касался бы меня Ингар. Легкие пальцы гладят шею, грудь и ниже, вокруг пупка.
Потом я вдавливаю ткань в рот; мне даже становится трудно дышать. Рука делается решительнее, движется к низу живота.
Легкие сводит, воздуха не хватает – и вот в красном полумраке на внутренней стороне век я вижу силуэт Ингара.
Я вижу, как он ложится в постель рядом со мной, я больше не хозяйка своей руке.
Это его рука делает меня легче, слабее; мое тело цепенеет.
Внезапно я обнаруживаю себя не на спине в его постели, а на животе в мокрой, нагретой солнцем траве. У озерца летом. Здесь только я, он и бескрайнее небо над нами.
Я чувствую на себе его вес, позволяю ему раздвинуть мне ноги; сама я смотрю на неподвижную воду. При первом толчке вода у берега подергивается рябью.
Земная жизнь не может предложить мне ни секунд, ни минут, ни часов. Только здесь я и хочу быть. Все прочее не имеет смысла.
Я падаю. Сначала я медленно парю в ярком свете, потом все быстрее лечу сквозь плотную тьму и наконец тяжко приземляюсь.
Скрипит пружинный матрас. Я приподнимаюсь на локтях, выплевываю ткань, кашляю, задыхаюсь. В горло проникает новый, холодный воздух, и я понимаю: здесь, со мной, Ингара больше нет.
Во рту у меня соленый привкус, тело блестит от пота. Я долго лежу в постели, чтобы отдышаться. Кожу пронизывает холод.
Воспоминания о том, что произошло только что, просты и понятны. Мы с Ингаром проделали долгий путь: переплыли море на большом корабле, затем ехали в повозке по каким-то прекрасным местам. Мы сидели в креслах-качалках на крыльце небольшого дома и, качаясь, смотрели на обширные зеленые луга. Каждую ночь мы изучали, как наши тела становятся старше, суше, жилистее, покрываются морщинами, а много лет спустя мы умерли в одной постели, и запах был тот же, что и в молодости, а над крышей маленького дома разгоралась заря, словно приглашая нас в следующую жизнь.
Но вот я снова здесь, в Витваттнете.
Через окно в комнату проникает болезненно тусклый свет. Кожа у меня такая тонкая, что кажется – еще немного, и я увижу на животе очертания внутренних органов.
Чуть ниже блестит холмик черных волос, тонкие завитки прилипли к промежности между костлявыми теперь бедрами. Я провожу средним пальцем по припухлости между ног, а потом снова закрываю глаза и натягиваю одеяло.
Если бы только он был здесь, я приняла бы его всей душой.
Если бы он захотел быть грубым, я позволила бы ему быть грубым. Если бы он захотел ущипнуть, укусить меня – я бы ему это позволила. Что бы он ни захотел сделать со мной – я бы ему все позволила.
С ним мне все казалось бы правильно и хорошо. И если бы он прикоснулся к моему измученному голодом, исхудавшему телу, оно перестало бы быть таким отталкивающим.
Я провожу языком по нёбу и деснам. Прикусываю язык, сильнее сжимаю зубы. Чувствую привкус крови.
Я в далеком тумане, я дышу, как мех, которым раздувают угли. Ингар возвращается, снова входит в меня.
По комнате проходит холодный сквозняк, что-то ударяется о стену. Хлопает дверь. Скрипят под тяжелыми шагами деревянные половицы.
– Похоронить, устроить погребение. Все этого заслуживают…
Голос моего отца.
Я открываю глаза. Между собственными разведенными ногами вижу открытую дверь прихожей. Свет ложится на пол.
– Да, – говорит Валле, – он на кухне. – Но теперь уж ничего не поделать…
Мне – костлявые ноги, впалый живот, зияющая промежность – хочется закричать. Плохо, что отец Ингара может увидеть меня, но еще хуже, что меня может увидеть мой собственный отец.
Я тихо-тихо спускаю ноги с кровати и отползаю в сторону.
На кухне со скрежетом протащили по полу стул, брякнули жестяным чайником.
– А черный пусть покоится на дне озера, – произносит низкий, слегка скрипучий голос Валле. Я быстро расправляю покрывало, надеваю ночную рубашку.
Делаю шаг к окну и вижу, что его захлопнуло сквозняком. Если я попытаюсь открыть, оно наверняка заскрипит. Тогда я ужом заползаю в пыльную тень под кроватью. На кухне снова брякает жестяной чайник – наверное, Валле наливает воду, чтобы заварить чай.
– Хватит о нем. С Ингаром как быть?
– Ингар решил сбежать. Никто не знает, что он устроил бы. Не дай бог сюда бы толпа народу явилась. Поэтому я его застрелил.
– А ты уверен, что он мертв?
– Уверен. С огнестрельным ранением в горах не выжить. До него наверняка уже волк или медведь добрались.
Я цепенею. Неужели Валле застрелил Ингара, своего собственного сына?
В животе узел. Я думаю о разоренном курятнике и о двух винтовочных выстрелах.
– Приглядывай за Стиной, – продолжает Валле. – Она точно здорова? Разговаривает сама с собой, а то встанет и улыбается без причины, а через секунду уже плачет.
– Она его любила.
– Может, лучше ей рассказать?
Пе не отвечает. Я слышу, как открывается дверца печи, как чиркает о коробок спичка. Потом с треском разгорается огонь.
– Скажем, что мы нашли